Я сидела, приклеившись носом к стеклу, поглощенная созерцанием новых для меня улиц, и тут отец сказал, что мы, если захотим, сможем в любой момент навестить семью дяди, потому что наш новый дом находится совсем близко. Но я знала, что этого никогда не будет. Нельзя вернуться в то место, которое покинул. Мы не возвращались ни к бабушке, ни к дяде с маминой стороны. Даже такой идиот, как Уиль, это понимал.
— Сестрица, я забыл шарики в тайнике. Я никогда их не заберу, да? Не заберу? Не заберу? Не заберу? — шептал мне на ухо Уиль.
Куча мелочей — лица красивых женщин, вырезанные из газет, календарей и фотоальбомов, тетина брошка, шарики, карты, игрушки кузенов — осталась лежать за горшками с приправами, у каминной трубы, в укромном уголке… Мы их больше не увидим.
Такси выехало из торгового квартала и свернуло на улицу, где по обе стороны стояли дома с красными фонариками на фасадах. Все они горели, хотя темнота еще не наступила.
Когда мы проезжали мимо светло-желтого строения под зеленой крышей, наш отец сказал, что это вокзал, конечная остановка, куда приходят поезда из Сеула.
— Ты тоже приехал на поезде? — спросил Уиль.
Отец ответил, что, если доехать поездом до Сеула, оттуда можно отправиться в любую точку земного шара. Железнодорожные пути сначала шли параллельно реке, а у горы заворачивали. «В любую точку земного шара?» — тихо спросила я у рельсов.
Наш новый дом находился в квартале, где я никогда прежде не бывала. Такси съехало с главной дороги, поднялось в горку и, наконец, остановилось у приоткрытых зеленых ворот.
— Мы приехали. Вот наш дом.
Отец указал пальцем на дом в глубине тупика, и из ворот, как по мановению волшебной палочки, вышел молодой высокий и стройный мужчина. Его лицо казалось смертельно бледным — наверное, из-за того, что он был одет в черное. Проходя мимо нас, он остановился — думаю, хотел взглянуть на вновь прибывших. Когда мы встретились взглядами, мне стало стыдно за наш жалкий вид, за отца с его старым разноцветным баулом, за нас с Уилем и за наши дурацкие ранцы.
От мужчины сильно пахло косметикой.
— Черт, этот тип — вылитая баба… Можешь поверить, что эта дурацкая рожа принадлежит парню?
Мой отец обернулся и тихо выругался сквозь зубы. Значит, мужчины теперь тоже красятся? Я озадаченно оглянулась, чтобы посмотреть, как он удаляется.
Меня заворожил длинный черный ящик, который странный незнакомец держал в руке. Я никогда не видела такого красивого ящика и даже вообразить не могла, что лежит внутри. Нечто такое, чего не опишешь с помощью обычных прилагательных. «Длинный», «короткий», «твердый», «мягкий»… все эти слова не годились. Как звучало это «нечто»? Чем оно пахло?
В наших мешках лежали книги, тетради, набор карандашей, у отца в бауле — грязное вонючее белье и туалетные принадлежности. Тетя хранила в большой пластиковой сумке мятые грязные расписки и инвентарную книгу с фамилиями должников.
Нас всегда как магнитом тянуло к тому, что было закрыто. Живя у дяди, мы с Уилем обшаривали весь дом от подвала до чердака, открывали все, что было заперто, развязывали то, что кто-то тщательно завязал.
Не осталось ни одной двери, которую бы мы не открыли, ничего такого, что мы бы не попробовали и не потрогали. В глубине гардероба, стоявшего в большой комнате, лежал приколотый к старому краснозеленому шелковому платку лист бумаги с дядиным сайю[2]. В наволочке у него лежал талисман — чучело трехлапой птички. В кухонном шкафу тетя хранила лекарства и сушеные плоды ююбы[3]. Она вечно была не в духе, потому что страдала несварением и всякими болезнями по женской части. В тени за домом был зарыт горшок с заспиртованной змеей: мясо и кости со временем растворились, остались одни глаза.
Тетя то и дело говорила, бросая на нас косые взгляды: «У нас поселились две большие крысы».
Мы с Уилем часто залезали на чердак. В стене большой комнаты, на высоте роста Уиля, находилась раздвижная дверь, а за ней — пять ступенек, которые вели в таинственное место. На темном, забитом вещами чердаке пахло затхлостью от старого хлама… Нас тянуло туда, как магнитом, мы чувствовали себя в полной безопасности, как птенцы в родном гнезде.
В дни поминовения мертвых тетя поднималась на чердак с лампой, чтобы достать ширму, циновку и освященную посуду. Тетя была хрупкой женщиной, но, когда она шла по лестнице, ступени, сделанные из тонких дощечек, жалобно скрипели. Всякий раз, забираясь наверх, тетя проклинала эту лестницу, ворча, что однажды она таки свалится вниз и сломает крестец либо разорвет себе промежность. Лестница и правда была крутой и узкой, но мы полюбили темный и пыльный чердак. Свет проникал туда через единственное крошечное оконце, которое всегда было закрыто. В большом сундуке хранились всякие поломанные вещи и игрушки двоюродных братьев, валяльный камень и много чего еще. Но больше всего нас интересовали старые толстые фотоальбомы. Большинство лиц на снимках были нам незнакомы, мы могли только догадываться, что некоторые из людей — это дядя, тетя и наши кузены, только гораздо моложе. На этих старых пожелтевших фотографиях все дети и все взрослые были похожи друг на друга. Эти альбомы, заполненные фотокарточками людей, которых мы не знали, приоткрывали перед нами дверь в мир размеренной жизни обитателей этого дома, жизни, где мы были чужаками, незваными гостями.
Дольше всего мы рассматривали снимки молодых женщин. Водили пальцами по их размытым лицам размером с фасолину, вырезали куттером головки тех, что держали на руках младенцев или улыбались, стоя под цветущим деревом, как на календарях в доме дяди с маминой стороны. Эти вырезанные лица вызывали в памяти другое, выныривавшее из легкой дымки забвения. Мы долго листали и перелистывали альбомы, пережевывая сушившиеся на чердаке глаза желтых мерланов или кусочки фукуса. С истончившейся от времени бумаги летела пыль, смешиваясь на губах с соленым вкусом моря. Мы сидели или лежали плашмя на животе на полу в чердачном сумраке, и наши тела дробились, крошились и таяли. Все предметы вокруг нас — квадратные, круглые, твердые, мягкие — тоже стирались. «Сестрица!» — Уиль звал меня, словно не мог найти, и его голос парил, как пушинка над ворохом пыли. «Сестрица?» — снова звал он своим угасающим голосом, грустным и далеким голосом потерявшегося ребенка.
Мы похоронили вырезанные лица. И некоторые женщины в старых альбомах остались без головы. Но поскольку никого не волновали забытые в углу чердака альбомы, никто об этом не узнает.
Мы вошли в ворота. Какая-то старуха мыла рис под краном в узком дворике. И обернулась, увидев нас. Она была высокая и толстая. Под кофтой колыхались тяжелые груди.
— Вы привезли детей?
Лицо у нее было рябое, глазки маленькие, и разглядывала она нас в упор, не стесняясь.
— Это госпожа домовладелица. Поздоровайтесь с ней.
Я послушно наклонила голову.
— Надо же, какие маленькие.
— От них не будет никакого беспокойства, шуметь они не станут. Это очень послушные и благоразумные дети.
Не слушая отца, старуха поплелась по узкому дворику. Мы пошли следом.
— Вам здесь будет спокойно. Эту квартиру пристроили специально для того, чтобы ее сдавать. Она совершенно отдельная, можете там делать все, что захотите, как у себя дома. Единственное неудобство — на кухне нет раковины с краном. Но лучше жилья вы все равно не найдете.
Старая госпожа повторяла это, как заклинание. С тыльной стороны, по периметру большого двора, располагались три строения: главный дом, где обитали хозяева, напротив него — две смежные, расположенные под прямым углом друг к другу, квартиры, а рядом еще две, с коричневыми деревянными дверями.
Домовладелица отперла дверь квартиры по соседству со своим жилищем. Чтобы попасть в комнату, нужно было пройти через кухню. Я шла следом за отцом и прислушивалась. Откуда-то доносился странный звук, похожий на треск разрываемой папиросной бумаги. «Это крыса?» — спросила я, но Уиль помотал головой из стороны в сторону. «Да нет же, птица». Я осмотрелась, но не увидела ни птицы, ни даже дерева, на котором она могла бы примоститься в тенистом саду. Старуха зажгла лампу дневного света. Комната была небольшая, но казалась чистой благодаря светлому линолеуму на полу. Во двор выходило широкое окно. Мы с Уилем выглянули наружу: вдалеке загорались огоньки. По железнодорожным путям, которые мы пересекли по дороге к новому дому, прошел поезд с освещенными окнами. Состав, казавшийся бесконечным, медленно удалялся. А-ах! Уиль издал странный полувздох-полустон.
