— Позови твою мать.
— Ее нет.
— Где она шляется в такой час? Отправилась за покупками?
— Она пошла за лекарством, у нее болит живот.
Я ответила, не раздумывая. Перед сном мы с Уилем порезвились на одеялах, как хитрые домовые.
Я купила в скобяной лавке замок. Он был новый, блестящий и очень мне нравился. Господин Йи врезал его в дверь кухни. Теперь у нас была отдельная квартира, куда никто, кроме нас, попасть не мог.
«Если у тебя есть ключ, значит, ты уже взрослый», — сказал мне господин из «заводского семейства».
Наш отец звонил очень рано утром и совсем поздно вечером.
— Она ходит выпивать? Или танцевать? Да куда провалилась эта тварь?
— Не знаю. Дома ее нет.
Нас пугал его напряженный прерывающийся голос.
Отец, как всегда, вернулся в субботу. Узнав, что она ушла, он не впал в ярость, не начал орать. Обвел взглядом комнату, где не осталось и следа ее пребывания, и сказал: «Я верну эту женщину». Он изменился, выглядел сломленным — это пугало больше всего.
Я поставила на стол рис, суп и поджаренную в печке соленую макрель. Отец увидел, как я мою посуду в ее фартуке и перчатках, и приказал глухим голосом: «Сними это». На рассвете я проснулась. Он даже не разложил своего одеяла — сидел у стены и курил. От дыма у меня запершило в горле.
Она бежит со своим тяжелым сундуком, наш отец ее преследует. Расстояние между ними опасно сокращается, она снимает красную туфлю, бросает в него. Там, где стоит отец, вспыхивает огонь. Он с трудом стряхивает с себя пламя и снова кидается за ней. В тот момент, когда он уже готов схватить ее за золотистые волосы, она кидает голубую туфельку, и синяя речная вода преграждает ему путь.
Утром отец все так же курил у стены. Глаза у него налились кровью. Он молчал. Наверное, мне все приснилось. Но я вспомнила, как она однажды сказала, что когда-нибудь умрет от страха, и у меня заколотилось сердце. «Он ее убьет», — шепнул Уиль с гримасой ужаса на лице.
Над магазинчиком обосновались новые жильцы. Вывеска гласила: «Иерусалимская церковь». Украшенный электрическими лампочками крест на крыше пламенел на фоне темного неба. Эту церковь называли «первопроходческой», а еще «палаточной», хотя никакой палатки там не было. На рассвете в мой сон проникал звон колоколов. По средам и в воскресенье вечером из помещения доносились крики и рыдания.
— Приказываю тебе именем Иисуса! Встань и иди!
— Изыди, Сатана!
Вопли молодого проповедника были слышны даже на улице.
— Благодать снизошла на нашего проповедника после сорокадневного поста. Вам известно, что Иисус победил Сатану после того, как провел за молитвой в пустыне сорок дней. Испытайте судьбу, примите благословение из его рук. Положитесь на веру. Ваши душа и тело будут спасены. В Библии написано, что, если у вас есть вера — пусть и величиной с горчичное зернышко, — вы сумеете сдвинуть гору, — заявила последовательница новой церкви, явившаяся с визитом к домовладелице.
Старуха насмешливо ухмыльнулась:
— Говорите, ваш проповедник может исцелять людей? Он шаман? На западный манер? Если Он так любит Свой народ, зачем Ему калеки? Если бы молитва могла исцелять, откуда брались бы все эти безногие, хромые и слепые? Бросьте! Это не для меня! В моей семье всегда исповедовали буддизм, а когда ссорятся два божества, несчастий становится еще больше.
Старая госпожа ждала лета, ждала, когда созреют черные семена подсолнухов.
Я убралась в кухне. Утварь была новая, и мне казалось, что я, как в детстве, готовлю еду куклам. Потом навела порядок в комнате. Передвигая туалетный столик, я нашла чулок той женщины и вымела из угла золотистые волосы вперемешку с пылью. Прежде чем выбросить мусор в помойку, я некоторое время его рассматривала.
Наш отец больше не приезжал. Я осталась с Уилем одна. У нас был телевизор, и мы могли смотреть его, сколько хотели, а еще у каждого из нас был свой ключ. Когда я запирала дверь, у меня всякий раз возникало чувство, что я тайно владею чем-то очень ценным и прекрасным, чего никто другой не может увидеть. Когда я меняла брикеты, дым вызывал у меня кашель, а когда резала что-нибудь на разделочной доске, говорила, подражая тону той женщины: «Мне все осточертело».
Уиль наблюдал за мной, и вид у него был странный.
Дама из «заводской семьи» говорила, что у нее при виде нас разрывается сердце. Она приносила нам то пакетики с раскрошившимся печеньем со своей фабрики, то приготовленную собственноручно еду, у которой был странноватый запах и вкус. Господин Йи говорил, мол, все дело в том, что блюда сготовила парочка, состоящая из двух женщин, называвших друг друга «дорогая» и «дорогой», из двух «лесбиянок». Даже свет, просачивавшийся из-под их двери, и голоса, доносившиеся из комнаты, куда никто не имел права входить, казались подозрительными и таинственными. Госпожа Ёснук говорила мне, что я храбрая девочка, и ответственная, но должна лучше заботиться о брате. Иногда мне казалось, что Уиль — мой собственный ребенок. Мне хотелось называть его «малыш», как говорила та женщина, когда гладила по волосам моего отца, лежа рядом с ним под розовым одеялом.
Каждый вечер я заставляла Уиля учить таблицу умножения и диктовала ему диктанты. Я приказывала ему чистить зубы и мыть ноги и проверяла, чистая ли у него шея. Если он не выполнял задание, я наказывала его — била по рукам. Я была ему старшей сестрой, матерью и школьной учительницей, а значит, несла за него ответственность. Но время от времени, безо всякой на то причины, сердце у меня сжималось от тоски, например когда я смотрела на трехногий столик, на зеркало, в котором видела свое отражение в ночи, или на мерцающий в темноте экран телевизора.
— Сестрица… — Уиль подергал меня за руку. — Ты слышишь?
Ночной ветер разносит в клочья сны спящих. В доме постепенно просыпаются звуки, затихшие после того, как погасили свет. Щебечет птица господина Йи — когда его нет, она сидит в клетке под платком с открытыми глазами. По ту сторону стены слышатся рыдания и приглушенные шепоты. Уиль стоит, прижавшись ухом к стене. Он бормочет: «Стена плачет, сестрица. Послушай. Это правда, клянусь тебе».
Нам нанесла визит Солнечная медведица. Когда я вернулась из школы с огромным плюшевым медвежонком, мне показалось, что все на меня смотрят. Я чувствовала смущение и гордость.
В нашем классе было сорок пять учеников — сорок шесть с Солнечной медведицей. Она была белой плюшевой пандой с черными пятнами на мордочке и вокруг глаз. Каждое утро учительница делала перекличку сорока пяти учеников и проверяла присутствие сорок шестого: «Солнечная медведица!» Сначала это казалось нам странным и ребяческим, и мы смеялись, но потом перестали. Когда учительница вызывала: «Солнечная медведица!» — все хором отвечали: «Здесь!» Входя утром в класс, мы первым делом здоровались с Медведицей, которая провела ночь одна, сидя за партой в последнем ряду. В общем, можно было сказать, что в нашем классе сорок пять ребят или сорок шесть медведей. Наш класс — третий, пятого года обучения, был известен, как «класс Солнечной медведицы». Если мы слишком шумели, или приходили, не сделав домашние задания, или ссорились, учительница говорила: «Как же вам не стыдно перед Солнечной медведицей!»
Каждую субботу после уроков ребята по очереди приглашали ее к себе в гости. Солнечная медведица гостила в доме два дня, а в понедельник утром учительница спрашивала, как прошел уик-энд.
Гостья-медведица ела пиццу или гамбургер, ездила за город, ходила в кино. А иногда — в закрытый бассейн. Случалось, она всем мешала, потому что всю ночь бродила по дому. Если Солнечная медведица объедалась вкусностей, у нее болел живот и ее везли в больницу, чтобы сделать укол. Как-то один мальчишка сказал, что она всю ночь спала с ним в одной постели, и девчонки возмутились. А когда другой признался, что постирал ее в машине, класс охнул от ужаса. Когда пришла моя очередь приглашать домой Солнечную медведицу, мы с Уилем устроили генеральную уборку, протерли влажной тряпкой все углы. Мы сидели рядом с Медведицей и смотрели телевизор, а потом делали уроки. Ей было скучно в нашем доме, ведь у нас не было ни пианино, ни видеоприставки. Вечером, за ужином, она надулась, увидев на столе три пиалы супа с дешевой лапшой.