Играл он прекрасно. Кто-нибудь, бывало, из посетителей, не в силах себя сдержать от восторга, мог крикнуть: «Вынеси через ухаб!», «Отдай другой!» или «Отдай — примёрзло!» как бывало кричал дед чеховского Ваньки Жукова, Василий Макарыч, когда бабы нюхали его табак и чихали.
Когда же Николай заканчивал «цыганскую венгерку», раздавалось отчаянное: «Одно слово — душегуб!» Его целовали, утирая слёзы. Когда Андрианов состарился и ослаб, то играл за пятачок в трактирах по Серпуховскому тракту, в Нижних Котлах. Стал он тогда выпивать. Вскоре умер в больнице, а «говорунья» его осталась у хозяина трактира. В 1897 году по распивочным заведениям Цветного бульвара ходил цимбалист. Играл он виртуозно, а потом переворачивал цимбалы, и на обратной стороне их все видели клетки для игры в шашки. В них он был настоящим Ноздрёвым. Значительно позже в московских кабаках и притонах забавлял публику гармонист, которого называли «Колька, косая сволочь». Ходил он босой, в широкополой шляпе и распевал хриплым голосом под хриплую гармошку «душевные» песни. В брошенную им на пол шляпу благодарные слушатели кидали медяки.
Встречались и бескорыстные любители музыки. У Триумфальных Ворот владелец одного из находившихся там дровяных складов укладывал во дворе на землю две жерди, поперёк их — колья, подобранные гаммами, и палочкой выбивал на этом ксилофоне разные песенки.
Да, в те далёкие годы встречались в Москве бескорыстные люди. Взять хотя бы одну девушку, жених которой внезапно умер. Так она, зная, что покойный собирался ехать в Африку помогать бурам в войне с англичанами, взяла да всё своё приданое, 2 тысячи рублей (по тогдашним временам сумма немалая), отдала раненым бурам на лечение.
Благороднейшие побуждения были свойственны, конечно, не только москвичам. Один молодой человек из Самары уехал в Африку, чтобы вместе с бурами сражаться против англичан. Однако вышло так, что по ошибке он попал к англичанам. Пришлось воевать с ними против буров. Однако вскоре, попав в плен к бурам, он объяснил им, что ехал именно к ним, а у англичан оказался по недоразумению. Буры поверили ему, и он стал воевать с ними против англичан.
Воспитанные в духе чести люди тех лет показывали потрясающие примеры служения долгу и высочайшей ответственности за всё ими содеянное. В 1886 году профессор Медико-хирургической академии в Петербурге Сергей Петрович Коломнин застрелился из-за того, что женщина, которую он оперировал, умерла. Коломнин не смог этого пережить, хотя вины его, как хирурга, в смерти женщины не было.
Какой-нибудь циник, узнав о самоубийстве врача, возможно, бросит небрежно: «Дурак!» Совесть человеческая, конечно, нуждается в крепкой броне, иначе она слишком часто подводила бы нас к краю пропасти, откуда нет возврата, однако нельзя не уважать в застрелившемся хирурге чувство высокой ответственности и сострадания ближнему.
К сожалению, далеко не все наши предки были такими добрыми, хорошими людьми, как невеста борца за свободу буров или доктор Коломнин. Приятно, конечно, думать, что мы потомки витязей, людей благородных и талантливых, однако жизнь показывает, что среди предшественников наших на московской земле было немало дряни, людей злых, грубых и жестоких. Примером тому могут служить некоторые личности, о которых свидетельствуют материалы архивов и газетные хроники тех лет. Уланский юнкер Халявцев, живший в собственном доме в Еропкинском переулке на Остоженке, постоянно пьянствовал, а в пьяном виде таскал за волосы свою мать, требуя деньги на гулянку и пьянку. В своё время его выгнали из полка за пьянство и воровство, однако он продолжал носить форму и представляться уланским юнкером. Садист Скапоженко избивал всю семью. Парализованной матери мазал калом рот, одиннадцатилетнего сына заставлял есть свиной навоз, раздирал его, становясь на одну ногу и дёргая вверх другую. Орал, что дети его и он, что хочет, то с ними и будет делать.
С негодяем можно было столкнуться и на улице. В 1891 году один крестьянин у Сокольнической Заставы спросил прохожего, где можно купить поросяточек, как он выразился. Тот дал ему адрес. Крестьянин пришёл, как и было сказано, на Пятую просеку в Сокольниках и спросил у находившегося там мужика, нет ли какой животинки на продажу. Мужик ответил: «Как же, есть» и провёл его во двор. Здесь на бедного крестьянина набросилась свора собак и сильно искусала его. Думаю, что тот, кто крестьянину дал этот адрес, знал о собаках, может быть, сам был их жертвой и теперь решил поделиться с первым встречным своими неприятностями. Получилось в итоге, что на одного нормального человека пришлось два негодяя. Не много ли?
Дикие выходки, к сожалению, не чужды нашим людям. Им хочется веселья, но они далеко не всегда знают, как его ощутить без водки и где проходит граница между весельем, шуткой и свинством. Такими неумелыми шутниками были, например, колбасники на Тверской-Ямской улице. Они выкидывали со двора своего заведения на тротуар пакеты с навозом: дескать, находите и наслаждайтесь. Некий Стародимов из ружья монте-кристо стрелял в свиней, собак, уток. Убил кошку. А однажды на Красной площади во время Вербного базара какой-то негодяй воткнул горящую папиросу в платье даме и оно загорелось. В середине 80-х годов XIX века был известен в Москве один тип, которого называли «змеиный директор». Он на груди, под одеждой, носил змею, которой, бывало, пугал прохожих, а однажды, зайдя в буфет, где стояла очередь, вынул из мешка двух удавов. Очередь мгновенно рассосалась.
Москвичи любили массовый отдых или гулянья, как тогда говорили. Довольно колоритно выглядело уличное гулянье в Бутырках. Здесь, по Большой Бутырской улице, каждый вечер после работы и в праздники прогуливалась местная молодёжь. Завсегдатаев называли гулеванами. Гулеваны эти сбивались в компании и, идя по улице, перебрасывались со встречными людьми критическими замечаниями или, как это у них называлось, старались «наподдеть» друг друга. Особое внимание гулеваны проявляли, конечно, к женскому полу. «Божественным поклон в три аршина, разрешите прилепиться к вам», — галантерейно обращался гулеван к девицам, держа на отлёте шапку. Если этот ухажёр по тогдашним бутырским меркам был одет, как тогда говорили, не «под фу-фу», то следовал ответ: «А портянка для носа с собой?» За такую дерзость гулеван мог, незаметно послюнив палец, провести им по розовым губкам насмешницы, добавив при этом: «Помада крем-плюнь фабрики Ротова». Если же гулеваны не приставали к гулеванихам, а хотели лишь сказать им «пару ласковых слов», то обычно один из них останавливался перед ними, поднимал кверху палец и скороговоркой сообщал им: «Эй, Танька, Манька, смотрите, волдырь летит!» Девицы же на это отвечали: «Да няужто?! Ух ты, батя мой, знать, с маткой на печи думал». Смысл этой фразы мне не совсем ясен, однако нет сомнения в том, что девчонки хотели выразить в ней своё презрение парням, указав им на то, что такую остроту те придумали, лёжа с мамкой на печке. Встретив же на улице приятеля, гулеван, поднеся руку к козырьку, произносил: «А-а-а, сыну Камер-Коллежского вала моё почтение!» — и протягивал руку. «Громиле пять с кистью!» — отвечал приятель. Далее шла такая непереводимая игра слов: «Трёшь-мнёшь, как живёшь? — Живём, мотаем, чужого не хватаем, а попадётся — не свернётся», а бывало, что и такая: «Санька, всё карнуешься? — Да, гляжу в небо и ем полено. — Ну, вали, вали, улица дли-и-нная, а ты большо-о-й, да с ду-у-рью. — Ай переумнел? Дай, умка, нос утереть», или такая: «Эй, рундук, куда заковырял? — Напиться, да поколотиться…» Слова, кажется, мелочь, а жизнь скрашивали.
Встречаясь, люди, конечно, не только обменивались стандартными остротами, но и обсуждали городские новости, которых хватало. То в Кремле во время вечерней службы в Успенском соборе какой-то сумасшедший искусал четырёх богомолок; то полиция схватила отставного улана в кондитерской за буйство и попытку убить хозяина; то выяснялось, что проживавшая в Мёртвом переулке, в доме Галкина, повивальная бабка скрывает под видом больных людей неблагонадёжных; то было замечено, что в сторожку между Воробьёвыми горами и Мамоновской дачей приезжает ежедневно на лихаче какой-то молодой человек и занимается стрельбой из револьвера.
