Все эти шествия, кавалькады, шикарные витрины не мешали располагаться на той же улице и угрюмому забору на углу Газетного переулка (улицы Огарёва), и вонючей помойке у дверей кабака при въезде в Брюсовский переулок, и извозчичьим «колодам» напротив памятника Пушкину…

Но всё-таки многие москвичи жалели старую Москву. Не всякий глаз радовали громады пяти-, шести-, семиэтажек и грохот трамваев. С грустью вспоминали они старые, полудеревенские пейзажи московских окраин, патриархальную старину центра, богобоязненную атмосферу Замоскворечья, где летом пахло жасмином, сиренью и из окон купеческих домов долетал запах деревянного масла или свежезаваренного чая, где трудно было встретить городской экипаж, где стены гостиных украшали портреты хозяина и хозяйки в золочёных рамах, а в мезонине или на антресолях обычно жили барышни.

Вспоминая о жизни в Замоскворечье 1870–1880-х годов, выросшая в купеческой семье В. Н. Харузина писала: «Самовар блестел „как жар“. Чай прикрыт вязаными салфетками… старинное хрустальное блюдо тёмно-красного цвета с белыми прорезами, сухарница железная, лодочкой, покрытая вязаной салфеткой, вазы с вареньем. У каждого места маленькие клеёнчатые кружки, на которые ставят чашку. Пили чай из блюдца… Мама покупала в магазине Генералова на Тверской швейцарский сыр из Швейцарии (нашего швейцарского сыра ещё не было), сухую пастилу палочками, ералаш — смесь из грецких орехов, миндаля, изюма, чернослива и фисташек., коробочки конфет в виде чайницы с изображением китайцев с мелкими конфетами — кофейными зёрнышками с кофейной жидкостью внутри… В булочной Филиппова покупала душистые французские хлебы, мягкие сайки, испечённые на соломе, булки „розового“ и „шафранного“ хлеба, ярко розового, с запахом розового масла и ярко жёлтого, с шафранным вкусом… Два раза в неделю были полотёры. Перед Рождеством и Пасхой и переездом с дачи дом „обметали“… Ставили таз с водой и мочалкой и кусок казанского мыла (татарским или казанским мылом называлось травянистое растение семейства гвоздичных, способное пениться)… Температура в комнатах была ровная, тёплая. Дров не жалели. Стоили они несколько рублей за сажень. Боялись холодного воздуха, считалось опасным входить в комнату с отворённой форточкой. Кухни — вне дома, чтобы не пахло, не было чада. В парадных комнатах прыскали из пульверизатора водой с духами». Ко всему этому можно добавить то, что на воротах купеческих домов в Замоскворечье писались фамилии владельцев, да ещё упомянуть о том, что на улице тогда можно было встретить юную «львицу» в бархатной бурке из ангорских коз, даму, накинувшую на плечи изящный сорти-дебаль на горностае, или женщину в затрапезном[33] платье, в лёгкой драдедамовой кофточке и гарусном платке.

Но время шло, ветшали наряды и уходила в прошлое эпоха деревянных особняков с садиками и поросшими травой дворами, с богобоязненной и патриархальной стариной. В жизни, подчиняющейся религиозным канонам и правилам, наступали часы и дни, когда в городской толпе появлялись свои особые, характерные черты, указывавшие на многонациональность нашей древней столицы. В конце века на еврейскую Пасху по Балчугу стали разгуливать евреи в шляпах или бархатных фуражках на затылке и их жёны, одетые по последней моде. Простые же еврейки нередко появлялись на улице в шёлковых париках с нарисованными проборами. Польки и француженки, с молитвенниками подмышкой, в часы, предшествующие мессам, шествовали по Кузнецкому к Лубянке, где находился костёл, а немки с такими же книжечками — по Маросейке в кирху.

Московские власти, стараясь не отстать от западноевропейской моды на городские сады, цветники и парки, распорядились высадить на улицах деревья. В 1886 году на Тверской-Ямской были высажены сибирские тополя, а в 1912-м их заменили американские клёны. Клёны эти высадили и на некоторых других улицах Москвы.

На Серпуховской площади был устроен цветник Казалось, что здесь под звуки духового оркестра будет гулять приличная публика и дышать вечерним ароматом табака и левкоев. На самом же деле площадь эта стала местом сборищ местной фабричной молодёжи и превратилась в открытый по выходным дням «Клуб замоскворецких хулиганов». Сюда, к цветнику, с пяти часов вечера начинала подтягиваться молодёжь. На парнях были лихо заломленные набекрень фуражки. Девчонки — упаковщицы с фабрики Брокара, ученицы портновских и белошвейных мастерских в платках и дешёвых шалях шли туда же, лузгая семечки. Часов в семь-восемь у Серпуховских Ворот возникала толпа. Были слышны мат, разухабистые песни, бывало, возникали драки. Обыватели старались в это время там не появляться. Здесь не только матерились, но могли и оскорбить, и обсыпать шелухой от семечек, и прожечь горящей папиросой пальто. К девяти часам разгул на площади становился опасным, ведь у парней в карманах были ножи. Девушки, которым удавалось очаровать какого-нибудь парня, у которого водились хоть какие-то деньжонки, шли с ним в ближайшую пивную или в местное эльдорадо — трактир «Теремок».

В последние годы XIX века состоятельные москвичи стали жить в хороших кирпичных домах с канализацией и водопроводом. На их парадных лестницах лежали ковры, на площадках стояли кадки с растениями, а в дверях — швейцары с бакенбардами. В домах этих имелись пяти- и шестикомнатные квартиры. Были квартиры и побольше, из девяти-десяти комнат. Наиболее же типичными для Москвы стали четырёхкомнатные квартиры, они составляли одну четвёртую часть от общего числа отдельных квартир. Снять такую квартиру на год в каменном доме с голландским отоплением, водопроводом, электричеством и канализацией да ещё в центре города в 10-е годы XX века можно было за 3–4 тысячи рублей, а подальше от центра — за 2,5–3 тысячи.

Большие солидные квартиры получили и новую обстановку, далёкую от патриархального убранства купеческих особняков. Здесь чувствовались веяния нового времени и влияние европейской моды, а ещё в середине XIX века можно было даже в богатом доме со львами на воротах, где-нибудь на Поварской, увидеть обстановку, носившую печать буржуазности дурного тона. Позолоченная и посеребрённая мебель, как тогда говорили, «пахла базаром», то есть «дешёвкой», обои довольно неудачно подражали заграничным гобеленам, на этажерках были разложены и расставлены различные безделушки и фарфоровые статуэтки. На стенах в золочёных рамах висели так называемые «сухаревские оригиналы» — приобретённая на рынках убогая, безвкусная мазня, плохие картины или олеографии, сюжеты которых, как и статуэтки, были порой вульгарны и даже неприличны.

У людей победнее стены нередко украшали олеографии, расходившиеся по Москве в виде премий иллюстрированных журналов. Те, кто был поинтеллигентнее, предпочитали этим картинкам гравюры и литографии, изданные в Лейпциге, которые стоили совсем не дорого.

А вот как выглядела квартира преуспевающего адвоката 1880-х годов. Парадные комнаты её с мягкими коврами, бронзой, хрусталём и двумя роялями говорили о материальном достатке хозяина лучше всякой налоговой декларации. Перед входом в будуар висела дощечка с надписью: «Просят не курить». Стены будуара были обшиты розовым атласом, а обстановка его состояла из низкой изящной мебели и громадного трюмо, по обеим сторонам которого находились резные ажурные этажерки, уставленные ценными безделушками, бонбоньерками и соблазнительными фарфоровыми группами. Иногда стены украшали обои, расписанные масляными красками под картины весьма вдохновляющего содержания. «Здесь пахнет женщиной!» — сказал бы вошедший в эти, предназначенные для любви, райские кущи.

Кабинет же хозяина являлся полной противоположностью его будуара. В нём всё было солидно и даже мрачно. Мебель из дуба, огромный письменный стол, заваленный бумагами, юридическими сочинениями и чистыми бланками. Книжные шкафы задёрнуты зелёной тафтой. На стенах — очень дорогие старые гравюры «Казнь Робеспьера», «Смерть Марата», а над дверью огромный бронзовый бюст Мирабо.