Благочинного же больше всего возмутило то, что Самуил рассказывал монахам о том, что он, Григорий, якобы предложил ему «забрать паспорт»! Ну, мог ли он сказать такое, когда всем известно, что монахи паспортов не имеют, а по паспортам в монастырях живут лишь крестьяне и мещане.

В конце концов Самуил и здесь всем надоел и был переведён в Дмитровский Борисоглебский штатный монастырь, настоятель которого архимандрит Митрофан, недавно живший в Знаменском монастыре, не только знал его, но и готов был его принять. Чем он при этом руководствовался, известно одному Богу.

Попадались в монастырях люди и похуже, чем бабники и пьяницы. Монах Свято-Троицкого Белопесоцкого монастыря в Ступинском районе под Москвой, Аарон устроил из своей кельи шинок и продавал монахам водку по 10 копеек за стакан. Мало этого, он подговаривал крестьянина местной деревни обокрасть игумена, похитить у него деньги, чай. Для этого он даже проложил доску со стоящего рядом дерева на подоконник его кельи и приготовил бумагу с клеем для того, чтобы с её помощью выдавить стекло в окне. Преступление не было совершено только потому, что крестьянин испугался и сбежал. А в октябре 1905 года Аарон был заподозрен в поджоге монастыря. За всё это, а также за пьянство и буйство он был лишён монашеского звания и обращён в «первобытное состояние».

Как же оскверняли и омрачали монастырскую жизнь такие прохвосты, как Самуил, Аарон или какой-нибудь Дорофей! Последний в 1903 году только за то, что иеромонах Исакий послал его служить молебен, вернувшись из церкви после службы, набросился на несчастного Исакия, схватил его двумя руками за волосы и стал таскать, как нашкодившего кота, а потом и бить. Но этого ему показалось мало. Он взял таз с помоями и вылил эти помои на голову Исакию, а потом несколько раз ударил его этим тазом по голове, отчего таз, как рассказали свидетели, «пришёл в полную негодность». «Едва ли, — сказал Исакий, — этим он бы окончил побоище, если бы мне не удалось как-то заползти под стол… я был весь в крови».

А каким негодяем показал себя монах Ираклий! Представьте: после поздней литургии, когда начался крестный ход, он появился среди богомольцев пьяный и диким, неистовым голосом завыл:

По распоряжению начальства несколько дюжих монахов схватили певца и потащили в монастырь. Ираклий сопротивлялся, рыча как лев и матерясь как извозчик. Возникла свалка, во время которой этот пьяный хулиган бил пытавшихся его удержать монахов. В монастыре, куда его всё-таки затащили с большим трудом, ему связали руки и ноги и оставили до вытрезвления. Случилось всё это с Ираклием не в первый раз. Его и до этого не раз раздевали и запирали на несколько дней в келье. Однажды в 1889 году его заперли в келье, однако он вышиб филёнку двери и самовольно ушёл из монастыря. На следующий день его привел в монастырь пьяного, разутого и раздетого городовой. Ничего на него не действовало: ни наказания, ни уговоры, «ибо, — как писало о нём монастырское начальство, — все чувства в нём к исправлению жизни как бы омертвели, он сделался бессовестным и наглым человеком, кричит, ругается скверными словами, которые невозможно и неприлично даже слушать». Мало того, этот Ираклий носил в карманах подрясника сделанные им из гвоздей крючки для удобного отпирания замков в братских кельях и чуланах. Никакие меры воздействия на него не действовали. На это указывается в письме настоятеля монастыря митрополиту Московскому. «Монах Ираклий, — написано в донесении, — …был сослан в Давидову пустынь в чёрное послушание, с лишением употреблять мантии, рясы и клобуки. За время нахождения там никакого исправления не показал. Находясь в монастыре, предаётся нетрезвости, отлучается самовольно из монастыря, похищает чужие и братские вещи, производит соблазн в народе и нарекание на монастырство и никакими мерами неисправим». Придя к выводу о том, что Ираклий неспособен к монастырской жизни и не может быть терпим в монашестве, консистория постановила монаха Ираклия, как совершенно безнадежного к исправлению, лишить монашеского сана, исключить из духовного ведомства. На этом решении бывший монах расписался уже не как Ираклий, а как Обуховской Подгородной слободы мещанин Иван Семёнов Климов. Нередко бывает, что человек, заподозренный или изобличённый в каком-либо проступке, принимает позу праведника и начинает разоблачать своих бывших товарищей или сослуживцев. В наше время, во всяком случае, такое тоже случалось. Пока человек работал в какой-нибудь конторе или на каком-нибудь предприятии, он и халтурил, и воровал, и прогуливал, но стоило только его уволить, как за воротами предприятия появлялся отчаянный правдолюбец, требующий справедливого возмездия для виновных. А бывало и так; почувствует человек, что за все его «художества» его скоро уволят, и начинает критиковать начальство прямо с трибуны. Терять ему всё равно нечего, а уволить становится трудно; скажет, что его преследуют за критику, а это делать закон запрещал.

Не исключено, что таким правдолюбцем был монах, находящейся недалеко от станции Щёлково Николо-Берлюковской пустыни, Валентин. Летом 1888 года он обратился к митрополиту Московскому с просьбой о переводе его в другой монастырь. Просьбу свою он мотивировал тем, что больше не может видеть безобразия, которые творятся в его обители. Он писал о том, что монахи в постные дни едят скоромное, что они расписываются чужой фамилией в учётных книгах за частных лиц в получении теми денег, что они едят мясо, а некоторые из них даже нанимают квартиры женскому полу близ монастыря. Рассказал он и о том, что накануне Крещения, в сочельник, им из кельи иеромонаха Антония была вытащена пьяная женщина и доставлена игумену Адриану, который распорядился везти её на монастырской телеге, поскольку сама она идти не могла, до квартиры, нанимаемой иеромонахом Варлаамом.

В связи с письмом была назначена проверка. Результаты её в своём донесении изложил игумен Адриан. В донесении его говорилось следующее: «Сего 21 августа, после вечернего богослужения, в седьмом часу, проходя мимо братского корпуса, я заметил монаха Валентина, сидящего у крыльца на лавке в нетрезвом виде, которому и велел удалиться в келью, чтобы не подавать другим соблазна. В 8 часов доносят мне, что монах Валентин до невозможности пьян и безобразничает в келье, не давая покоя другим живущим с ним в одном коридоре. Я распорядился запереть его в келье. Он, оскорбившись сим, начал бить поленом дверь и перегородку так сильно, что собрал всю братию, которая и слышала все неистовые ругательства и оскорбления, относящиеся до настоятеля и всей братии, и похвалялся даже убить того, кто осмелится делать ему препятствие в его действиях. Посоветовавшись с братиею, мы решили призвать рабочих людей и взять его в монастырскую сторожку, чтобы более не слышать его ругательств и сквернословия». В донесении сообщалось также о результатах проверки тех фактов, которые были приведены монахом Валентином в его письме.

«При проверке заявления Валентина, — писал игумен Адриан, — монахи подтвердили, что расписывались при получении сумм за других, но только за неграмотных. Пьяную женщину заметили утром в коридоре у кельи Антония. Настоятель немедленно явился и увидел её. Тут же находился и монах Валентин. Женщина была настолько пьяна, что не могла объяснить, как она там оказалась, поэтому при посредстве рабочих она была тотчас же удалена из монастыря и отвезена на телеге в ближайшее от монастыря селение. Утверждение Валентина о том, что иеромонахи нанимают квартиры женскому полу — ложь. Про мясную пищу тоже ложь».

Правду ли говорил Валентин про монахов или врал — мы не знаем, но грязные пятна на стенах обители своим доносом он оставил. Церковь, приняв под свою руку огромную армию монашествующих, невольно связала себя с народной массой, среди которой попадались, да и попадаются, всякие людишки. Людишки эти несли в своём сознании и поведении привычки простонародной жизни, избавиться от которых могли далеко не все. Иеродиакон Дионисий, например, никак не мог отрешиться от таких распространённых привычек, как пьянство и матерщина. 30 января 1887 года, прислуживая пьяным в церкви Данилова монастыря во время литургии архимандриту Амфилогию, он, сходя с амвона, упал, а с трудом поднявшись, стал ругаться последними словами. По указанию архимандрита его тут же вывели из храма и отвели в келью, однако богослужение было нарушено самым безобразным образом и поделать с этим ничего было нельзя. Да, человек способен всё опошлить так, как не сможет ни одно животное.