Он верил, что человек предназначен быть или избранным, или проклятым, а доказательством избранности является его воздержание от греха. Правильная жизнь представлялась ему формой самобичевания, жестокой дисциплины, тяжелой работы, непрекращающихся молитв. Жизнь рисовалась ему сценой, по которой человек должен пройти, — греховной, но необходимой прелюдией к смерти и тем самым к единению с богом. Будучи сам жертвой этой концепции, отрицающей, по существу, жизнь, Макихерн, в свою очередь, плодит вокруг себя других жертв.
Такой жертвой становится и маленький Джо Кристмас. Макихерн ремнем пытается вколотить в Джо катехизис, но наталкивается на упорное внутреннее сопротивление мальчика.
Голос Макихерна "не был недобрым. В нем вообще не было ничего человеческого, личного. Он был просто холодный, неумолимый, как писаное или печатное слово". Джо прошел мимо своей приемной матери "как деревянный, с непреклонным лицом — непреклонным, быть может, от гордости и отчаяния. А может быть, от тщеславия, глупого тщеславия мужского…
Штаны упали на пол; мальчик остался в короткой рубашке, не закрывавшей ног. Он стоял прямой и тонкий. При первом ударе ремня он не отпрянул, не дрогнуло и его лицо. Он смотрел прямо перед собой со спокойным, углубленным выражением, как монах на картине. Макихерн принялся хлестать методично, медленно, с рассчитанной силой, по-прежнему без гнева и азарта. Трудно сказать, чье лицо было более спокойным и углубленным, в чьем было больше убежденности".
Мальчик принимал все это как должное. Его больше пугала и отталкивала тайная доброта и жалость приемной матери: "Дело было не в тяжелой работе, которую он ненавидел, не в наказаниях и несправедливости. С этим он свыкся еще до того, как узнал их обоих. Ничего другого он не ждал; это его не удивляло и не возмущало. В женщине ее мягкость и доброту, чьей жертвой, казалось ему, он обречен быть всю жизнь, — вот что ненавидел он пуще сурового и безжалостного суда мужского. "Она хочет, чтобы я заплакал", — думал он, лежа на своей кровати, закинув руки за голову, холодный, окоченелый в полосе лунного света".
В семнадцать лет Джо Кристмас влюбляется в проститутку Бобби, работающую официанткой в маленьком грязном ресторанчике, и по ночам убегает к ней в город. Эта связь кончается тем, что однажды выследивший его Макихерн настигает парочку на деревенской танцульке и Джо убивает его стулом. Потом он возвращается домой, забирает деньги из тайника, где хранила их его приемная мать, и торопится в город, к Бобби, чтобы жениться на ней. Но Бобби и ее хозяева спешат бежать из города, понимая, что расследование убийства может привести к ним. Мужчины жестоко избивают Джо, отбирают у него деньги, и вся компания исчезает.
На этом кончается юность Джо Кристмаса.
"Он шагнул с темного крыльца в лунный свет и о окровавленной головой и пустым желудком, в котором горел и буянил хмель, вступил па улицу, протянувшуюся отсюда на пятнадцать лет.
Хмель со временем выветрился, сменился новым и снова выветрился, но улице не было конца. С той ночи сотни улиц вытянулись в одну — с незаметными поворотами и сменами ландшафта, с промежутками езды — то попутчиком, то зайцем, на поездах, на грузовиках, на телегах, где в двадцать, в двадцать пять, в тридцать лет он сидит с неподвижным, жестким лицом, в костюме (пусть грязном и порванном) горожанина, а возница не знает, кто он и откуда, и не смеет спросить. Улица вела в Оклахому и Миссури и дальше на юг, в Мексику, а оттуда обратно на север, в Чикаго и Детройт, потом опять на юг и, наконец, — в Миссисипи. Она растянулась на пятнадцать лет".
Это дорога самоистязания, бегства от самого себя. Джо Кристмас ищет спасения в скитаниях, но спасения ему нет, ибо он не знает, кто он — негр или белый, и это неразрешимое противоречие раздирает его душу. Как говорил Фолкнер в Виргинском университете о Кристмасе, "он знает, что никогда не узнает, кто он, и его единственное спасение, чтобы жить самим собой, это отречься от человечества, жить вне человеческого общества. И он пытается делать это, но общество не позволяет ему". Кристмас не может жить ни с белыми, ни с черными. "Иногда он вспоминал, как хитростью или насмешкой заставлял белых назвать себя негром, чтобы подраться с ними, избить их или быть избитым, теперь он подрался с негром, который назвал его белым. Он жил уже на севере — в Чикаго, потом в Детройте. Он жил с неграми, сторонясь белых. Он ел с ними, спал с ними — воинственный, замкнутый, способный выкинуть что угодно. Теперь он жил с женщиной, словно вырезанной из черного дерева. Ночами он лежал рядом с ней без сна и вдруг начинал глубоко, тяжело дышать. Он делал это нарочно, чувствуя и даже наблюдая, как его белая грудь вздымается все круче и круче, пытаясь вобрать в себя темный запах, темное и непостижимое мышление и бытие негров, с каждым выдохом стараясь изгнать из себя кровь белого, мышление и бытие белого. А между тем от запаха, который он пытался сделать родным, ноздри его раздувались и белели, и все существо сводила судорога физического отвращения и духовного неприятия.
Он думал, что не от себя старается уйти, но от одиночества. А улица все тянулась: как для кошки, все места были одинаковы для него. И ни в одном он не находил покоя".
И вот скитальческая судьба приводит Джо Кристмаса в Джефферсон. Здесь он встречает Джоанну Берден и задерживается на три года.
Джоанна тоже жертва фанатизма, правда, иного свойства. Ее дед Калвин был фанатичным кальвинистом и борцом против рабства негров. Своим детям он говорил: "Я научу вас ненавидеть две вещи — ад и рабовладельцев". От деда и отца она унаследовала ненависть к рабству, религиозную убежденность в том, что рабство негров страшным божьим проклятьем лежит на белой расе. Она рассказывает Кристмасу, как, когда была еще девочкой, отец повел ее на могилу ее деда и брата и сказал: "Запомни. Здесь лежат твой дед и брат, убитые не одним белым человеком, но проклятьем, которому Бог предал целый народ, когда твоего деда, и брата, и меня, и тебя не было и в помине. Народ, проклятый и приговоренный на веки вечные быть частью приговора и проклятья белой расе за ее грехи. Запомни это. Его приговор и Его проклятье. На веки вечные. На мне. На твоей матери. На тебе, хотя ты и ребенок. Проклятье на каждом белом ребенке, рожденном и еще не родившемся. Никто не уйдет от него…" После этого они впервые стали для меня не просто людьми, а чем-то другим — тенью, под которой я живу… Я думала о том, как появляются на свет дети, белые — и черная тень падает на них раньше, чем они в первый раз вдохнут воздух. А черная тень представлялась мне в виде креста. И виделось, как белые дети, еще не вдохнув воздух, силятся вылезти из-под тени, а она не только на них, но и под ними, раскинулась, точно руки, точно их распяли на крестах… Это было ужасно. Ночью я плавала. Наконец, я сказала отцу, попыталась сказать. Я хотела сказать ему, что должна спастись, уйти из-под этой тени, иначе умру. "Не можешь, — сказал он. — Ты должна бороться, расти. А чтобы расти, ты должна поднимать эту тень с собой. Но ты никогда не подымешь ее до себя".
Джоанна принимает это бремя, возложенное на нее дедом и отцом, и, не жалуясь, не противясь, несет всю свою жизнь этот крест — она посвятила себя делу помощи неграм. К ней приходят за советами негритянки, она ведет обширную переписку, помогая негритянским школам, больницам. Ради этих дел она отказалась от личной жизни, не говоря уже о том, что своими отношениями с неграми она поставила себя вне белого общества Джефферсона. Ее самоотречение от жизни находит свое выражение и в том, что Джоанна в течение многих лет, а ей уже за сорок, подавляет свое женское начало. Она и впрямь стала мужеподобной. Когда Джо Кристмас впервые приходит ночью в ее спальню, она сопротивляется ему почти как мужчина и сдается в конце концов не столько ему, сколько давно подавляемой потребности, которая бурлит в ней.
