— Эка пропасть, ни дать ни взять край света!

Кто-то вспомнил, что был покойный мореходом, а потому, видать, и карты морские вешал. Повздыхали, перекрестились напоследок и разъехались. Случилось это на самом исходе года 1763.

А над погостом уже вовсю бушевала метель, занося свежий могильный холм снегом, и в стоне зимнего ветра чудился стон и последнее прости иной земли и иных краев.

…Встречный норд-ост отчаянно кренил фрегат, и тогда «Митава» почти всем бортом ложилась в волну. Парусов, однако, не убавляли. Капитан Дефремери спешил.

В самом разгаре была война за польское наследство. Русская армия, осадив, бомбардировала Гданьскую крепость, где безуспешно отсиживался французский ставленник Станислав Лещинский. Фрегату было назначено, прибыв на Гданьский рейд, вызнать: суда каких держав возят осажденным ядра и порох.

Плавание «Митавы», однако, закончилось печально. На самом входе в Гданьскую гавань фрегат внезапно окружила французская эскадра. Французы, которых растерявшийся Дефремери посчитал нейтральными, принудили капитана спустить свой флаг. До самого конца войны капитан и офицеры с командой сидели в плену, а после подписания мира вернулись в Кронштадт. Согласно морскому уставу всем офицерам «Митавы» грозила смертная казнь. Самыми старшими среди обвиняемых были названы капитан Дефремери и мичман Григорий Спиридов (будущий адмирал и победитель при Чесме), а самым младшим — мичман Харитон Лаптев. Спас жизнь и честь офицеров сам капитан, не без труда доказавший, что старший флагман адмирал Гордон не передал своевременно ему сенатские ордера, велевшие считать французов неприятелем. Гордону было сделано внушение, а подсудимых оправдали. Однако, несмотря на оправдательный приговор, отношение к «митавцам» осталось недоверчивое: мало ли что еще они выкинут! Так неудачно началась служба мичмана Лаптева, человека, чье имя спустя многие века будут с благодарностью вспоминать потомки.

Под следствием в ожидании казни мичман Лаптев просидел без малого два года. В остроге передумалось и вспомнилось разное: босоногое детство, купание в речушке Ловать, морская академия, порки за нерадивость и кадетские драки за лишнюю корку хлеба, первые плавания и то, как экзаменовал его в подштурманы сам государь Петр Алексеевич, походы в норвежские шхеры и долгожданный мичманский чин, открывавший дорогу к капитанским высотам, брат Дмитрий, пребывающий ныне где-то в секретной Камчатской экспедиции, там же с ним сейчас идут навстречу штормам и льдам, неизвестности и славе другие его друзья-однокашники: Алексей Чириков и Василий Прончищев, Дмитрий Овцын и Степан Малыгин. Коротая дни за решетчатым окном, читал мичман Лаптев книги навигаторские да упражнялся в рисовании карт. Когда ж соплаватели его по фрегату, горем убитые, пожимали плечами, на его усердие глядючи, то он неизменно отвечал им, голову от книжек поднимая:

— Знаю я, что сижу в тюрьме сей безвинно, а потому и в плавания свои будущие верю, да и как жить-то без веры!

В летнюю кампанию 1736 года освобожденный из-под стражи и восстановленный в прежнем чине Лаптев отплавал по Балтике на фрегате «Виктория». Служил истово, с тщанием, а потому и был начальством отмечен. Когда ж кампания окончилась, то женился на дочке дворянина-однодворца Хлябьева. Ни у Харитона ничего за душой, ни у молодой жены приданого. Что и было, так то положенный по службе денщик, да и тот горький пьяница. Но Харитон не унывал, плачущую жену обнимая:

— Не плачь, любимая! Верь, что все еще будет у нас хорошо! Будет и на нашей околице праздник!

Осенью того же года мичмана Лаптева, как знатного рисовальщика, отправили на Дон изыскивать места, «удобнейшие к судовому строению».

В воздухе снова пахло большой войной, на этот раз с Турцией. А потому высочайшим указом велено было готовиться на юге к воссозданию Азовского флота. Но повоевать на азовских хлябях Лаптеву так и не придется. Там будет сражаться с врагом и примет свой последний бой, предпочтя взорваться вместе со своим судном, дабы избежать еще одной позорной сдачи в плен, капитан Петр Дефремери, обессмертив тем свое имя и навсегда смыв позор Гданьска. Лаптев же, положив на карты донские берега, был вновь отозван на Балтику, где получил под начало придворную яхту «Декроне». И хотя яхта была стара и мала, а императрица Анна Иоанновна никогда на ней не плавала, назначение это считалось весьма лестным, ибо обещало при случае возможную карьеру, что для бывшего опального офицера было не так уж и мало. Однако придворная служба требовала и качеств особых. Здесь не нужны были особые моряцкие познания, зато нужны были политес и умение заводить нужные знакомства. Было, впрочем, одно немаловажное преимущество: находясь при дворе, яхтенные капитаны обо всем узнавали первыми. Это и сослужило Лаптеву совершенно случайно хорошую службу. Однажды, будучи в дежурстве, он прибыл с каким-то малозначительным докладом во дворец. Там как раз оказался и ведавший в ту пору флотом вице-канцлер Остерман. Он маялся в ожидании приема императрицы и рассказывал кому-то о последнем донесении командора Беринга из Камчатской экспедиции:

— Пишет Беринг, что худо ему, уже двух начальников отрядных схоронил. Теперь новых искать надо, да кто по своей воле теперь на смерть верную туда пойдет!

Едва Лаптев слова такие услышал, как сразу вице-канцлеру в ноги. Вместе с ним и бывший тут же мичман Иван Чихачев. Так, мол, и так, хотим послужить верой и правдой Отечеству своему на морях студеных. Остерман, глядя на просителей таких, изумился искренне, пудрой с буклей затряс:

— И чего-то вам, паршивцы этакие, при матушке-то государыне не сидится! Чего на рожон-то лезете!

Но Лаптев был упрям и повторял одно и то же:

— Пустите, ваше сиятельство, век благодарить буду!

Стоявшие поодаль придворные смотрели на мичманов так, как смотрят на сумасшедших. Где это видано, чтобы от сладкой жизни, да самолично на смерть напрашивались! Сам же Андрей Иванович Остерман просителям ничего не ответил, а когда спустя день в Адмиралтейств-коллегию заехал, то у флагманов тамошних поинтересовался, можно ли того Лаптева с Чихачевым в Сибирь посылать?

— А чего ж нельзя? — искренне удивились флагманы. — Коль не можется, то самое им там и место! Пущай себе едут, коль заботы нашей об особах своих не оценили!

Тогда же были вызваны мичманы в коллегию, где им велели писать прошение на имя императрицы. Сел Лаптев здесь же за стол писарский, обмакнул гусиное перо в чернильницу и начертал: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакансии… прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышенареченную экспедицию…» Бумаге этой немедленно дали ход и через месяц Харитон Лаптев был утвержден командиром дубель-шлюпки «Якутск» с временным производством в следующий лейтенантский чин. А незадолго до Рождества 1738 года вручена была Лаптеву с Чихачевым в руки инструкция. В ней предписывалось Чихачеву ехать на Камчатку помощником к Алексею Чирикову, а Лаптеву идти на своем судне вниз по реке Лене, а затем морем вдоль берега в Енисей, ведя непрерывную опись берегов. Памятуя о трагедии лейтенанта Прончищева с Ласинусом, погибших от цинги и лишений, Лаптеву разрешалось не возвращаться на зимовку в устье Лены, зимовать как можно ближе к предельной точке исследований. На все про все давалось командиру «Якутска» четыре года.

Подготовка к столь тяжелой экспедиции — дело далеко не простое. Забот по этой причине у Лаптева хватало: и инструмент навигаторский получить, и припасы заготовляемые проверить, людей отобрать здоровых и грамоту знающих. Выматывался, конечно, лейтенант страшно, но счастлив был, ибо сбывалась его самая придерзостная мечта — плавание в неведомые полярные страны. А однажды под вечер в квартиру Лаптевых распахнулась дверь, и в нее ввалился заросший бородой по самые уши мужик в шубе до пят.

— Здорово, Харитоша! — пробасил бородач, заключая опешевшего лейтенанта в железные объятия.

— Неужто Митя?! — изумился хозяин, вглядевшись в незнакомца и признав в нем брата.