— Ты тот, кто чуть было не убил меня! Я видел, как ты несся на меня во весь опор с копьем, нацеленным прямо мне в грудь. Пришел бы конец Саладину, если бы трое моих мамелюков не остановили твою стремительную атаку и ты не покатился бы в пыль. Я думал, что ты погиб. Мне приятно воздать тебе должное.

Но затем добавил с вызывающей усмешкой:

— Именно полководца нужно поразить в бою во что бы то ни стало. Мамелюки умеют умирать только за него.

Переводил толмач, переметнувшийся армянин. Это отродье, отступники, равно как и лжеобращенные, были нам очень полезны; в то же время они доставляли нам и огромные огорчения. Если наш король имел своих соглядатаев в окружении Саладина, то и султан также располагал своими сеидами в Монт-Руаяле и Иерусалиме. Эти вероломные обычаи, столь противоречащие законам рыцарства, раздражали наших боевых ветеранов, прибывших с Запада; тем не менее это было необходимо.

— Если молодой король, — сказал Саладин, — так уверен в том, что победил меня, отчего же тогда он задумал строить замок, местонахождение которого уже определено у Брода Иакова? Почему его коннетабль Онфруа де Торон мечтает там же построить крепость? Зачем это, если не для защиты ваших южных границ? Мне известно также, что власть имущие Иерусалима собирают деньги на восстановление крепостной стены вокруг столичного города. Когда есть уверенность в своей силе, подобного строительства не ведут, относясь с пренебрежением к соседству побежденных.

— Но, однако же, признайте, великий султан, что после Монжизара перевес оказался на нашей стороне, — возразил Балиан.

— Охотно соглашусь, сеньор д'Ибелен; но в таком случае вместо того, чтобы направлять ко мне представительство и обсуждать условия перемирия, не правильнее было бы прикончить раненого?

И коварно уточнил свою мысль:

— Вооружить флот и направить его сюда, в устье Нила, зная, что Саладин не сможет защититься, поскольку он раздавлен.

Ему было известно, что мы не сможем решиться на подобную операцию, поскольку она обернулась бы для нас огромными потерями без надежды получить подкрепление и восстановить численность войска. Он знал также и о том, что резкий, гнусный и неоправданный отказ графа Фландрии надолго рассорил византийских императоров с иерусалимскими королями. Такое разобщение христиан на Востоке вселяло в Саладина надежды. И тем не менее, потерпев поражение при Монжизаре, поколебавшее его авторитет, он согласился заключить перемирие. Перед тем, как возобновить войну против Бодуэна, ему необходимо было восстановить свою власть над некоторыми из своих наместников и сирийскими эмирами.

Тогда же от одного из эмиров, известного своим вероломством, мы узнали, что Саладин с тревогой вопрошал себя, не оставил ли его Аллах, не стал ли он с неясным умыслом покровительствовать юному франкскому королю? Поскольку — и это была не худшая черта в его характере — политическое здравомыслие и воинственная жестокость естественно сочетались в нем с пылкой верой. Саладин был более чем набожен; его фанатизм не ведал границ. Наш юный король убеждал себя, что исполняет великую и священную миссию местоблюстителя Христа в Иерусалиме. А Саладин рассматривал себя правой рукой и наместником Аллаха. Поэтому борьба разворачивалась между ними беспощадная. Увы! Саладин был мощного телосложения, и ничто не смущало его упований, в то время как Бодуэн…

Бодуэн же, находясь в Иерусалиме, вкушал от первых плодов своего мученичества, и виной тому была его мать. Но узнали мы о том лишь по возвращении, после того, как Жанна в мельчайших подробностях рассказала нам о случившемся. При дворе в Монт-Руаяле она не имела никакой определенной должности. Все места при вдовствующей королеве и принцессах Изабелле и Сибилле были уже заняты. Она была свободна в выборе своего времяпрепровождения и вела образ жизни сестер и жен франкских сеньоров, состоявший главным образом в ожидании: опасностей было столько, что их мужья проводили в дозорах и войнах добрую половину года. Король посылал за Жанной, когда хотел отвлечься от дел. Она рассказывала ему о Франции, пела, несмотря на траур, так понравившиеся ему народные песни. Вскоре они стали видеться каждый вечер. Их юность и чувствительность сочетались самым лучшим образом. В душной атмосфере дворца, среди докучливых и лицемерных разговоров с приходом Жанны на него нисходила какая-то ясная благодать. Его день завершался новой зарей. Когда, сидя перед ним, она склонялась над струнами лютни, он жадно смотрел на эту изящную шею, золотившуюся под нежным ореолом волос, которые затем собирались в косу и олицетворяли для него, казалось, все очарование окружавшего мира. А сердце Жанны уже начинало биться для него, наконец она ощущала себя нужной и даже необходимой. Человек, прибегавший к ее услугам, был достоин ее совершенного восхищения, кроме всего прочего, еще из-за того, что сам он скрывал с такою тщательностью. Не было ни одного слова, ни одного жеста или поступка с его стороны, которые разочаровали бы ее. Тем не менее, обладая здравым рассудком, она пыталась обнаружить в нем какой-нибудь изъян, чтобы вырваться из-под власти этого странного обаяния. Поскольку в его присутствии она была счастлива не менее чем он в ее, это вселяло беспокойство. Она говорила себе, что он — принц, а она — почти никто, дочь мелкого захолустного землевладельца; что то чувство, которое неуклонно влекло ее к нему — не что иное, как безумство, опасный мираж, пустые мечты. Но что может поделать разум, когда говорят чувства? Отдаваясь им, она убеждала себя в том, что во время их свиданий нет ни короля Бодуэна, ни сестры скромного крестоносца его свиты, а встречаются просто мужчина и женщина. Эта мысль устраняла все препятствия и недомолвки в их отношениях. Более того: манера их разговоров друг с другом не изменилась с первого дня их знакомства, в ней не прибавилось вольности. Но то, что происходило в глубине души каждого из них, было больше слов и внешних проявлений. Они были далеки от того, чтобы осознавать это, еще дальше от того, чтобы признаться в том друг другу; но при каких же трагических обстоятельствах это произошло наконец! А между тем с большим нетерпением дожидались они вечера, и после ужина — минуты очередной встречи.

Но однажды вечером, когда они беседовали со столь невинными помыслами, что даже не закрывали дверей и оставляли полог открытым, появилась королева Агнесса. Они услышали позвякивание ее украшений, пошаркивание туфель из золоченой кожи. Она прикоснулась своей дряблой накрашенной щекой к головной повязке сына, однако не поцеловала его, а наоборот, отступила и лишь затем села в кресло. Она поднесла свои толстые пальцы в тяжелых перстнях к своему ожерелью, столь же массивному, грубому и причудливому, как и она сама, и перевела дыхание. Полуприкрытые подведенными синим цветом и блестящими от мазей веками глаза ее жестко буравили Жанну.

— Сын мой, государь, я поспешила сюда, чтобы… Вы видите, как я взволнована, потому что я только что узнала…

Бодуэн потемнел лицом. Жесткая ироничная складка скривила его губы. Взгляд, пробивавшийся из-под его полуопущенных век, стал чем-то напоминать кошачий.

— Может быть, — решилась королева, — лучше было бы отослать на время это прелестное дитя?

— Нет, не лучше, — повысил он голос в ответ. — Жанна не служанка.

— Я знаю это, сын мой. Равно как и то, насколько приятно вам ее общество… вы даже забыли о своих близких, которые между тем так любят вас.

— Между чем?

— Ради Бога, оставьте этот тон! С вами говорит ваша мать.

— Я слушаю вас!

— Я просто хотела бы предложить, чтобы Жанна не слышала того, что я пришла сказать, поскольку это тягостно…

Все было фальшью в этой боровшейся со своими годами матроне: тонкий голос и усмешки, жеманство и противоречащий им пронзительный взгляд.

— Так в чем же дело?

— Мой дорогой сын, соберите ваше мужество; оно вам понадобится, и я предупреждаю вас об этом. Мое материнское сердце разрывается от того, что я должна сказать, и сжимается, чувствуя вашу чрезвычайную тревогу.