Когда один из нас, Жанна или Рено, заговаривали с Анселеном, он приоткрывал свои сомкнутые веки. Сквозь золоченую бахрому занавеси носилок он казался умершим. Его пожелтевшие руки были сложены на груди. Он не спрашивал, близок ли Иерусалим, и что это за люди, согнувшиеся под тяжестью груза, попадаются нам навстречу, и почему мы двигаемся столь поспешно, рискуя загнать наших лошадей. Он пребывал в глубокой сосредоточенности. Улыбка бесконечного блаженства оживляла уголки его губ и морщинистую кожу висков. Он не отвечал более на наши вопросы. Лишь набрякшие веки, приподнимаясь и опускаясь, свидетельствовали о том, что он еще не покинул нас…
Я был близко знаком с тамплиером Мейнаром. Он состоял при канцелярии Великого Магистра и в силу этого часто появлялся в Монт-Руаяле, В свою очередь, я также часто бывал в главной обители Ордена с посланиями моего короля Бодуэна. Так день за днем, зарождалась и крепла наша дружба. Это был человек зрелых лет, коренастый, мощный телом, однако склонный к размышлениям:
— Ну и выбрал же ты время, мой Гио!
— Что делать!
— Ты мог бы с тем же успехом оставаться там, раз уж так случилось.
— Скажи мне честно, что происходит?
— Неважно! Все преувеличено. Положение серьезно, но не безнадежно. Помощь Запада поставит нас на ноги.
— Увы! Видел ли ты, скольких людей веду я к королю Бодуэну? И две трети из них — тамплиеры.
— Остальные посланцы преуспели не более твоего! Знаешь, сколько пришло кораблей в результате вашей миссии? Четыре! Час еще не пробил.
— Он и не пробьет. Князья Запада утратили всякий интерес. И не они одни, но и их вассалы вплоть до мелких землевладельцев, которым и терять-то нечего, а можно лишь приобрести. Бог оставил нас!
— Этого быть не может, Гио!
— Скажи мне, правда ли, что Саладин грозит Иерусалиму?
— Мы боимся этого.
— Но в конце концов, что случилось с нашим войском? Перед моим отъездом мы брали верх повсюду.
Мейнар понизил голос:
— Королю все хуже и хуже. И в этом наша главная беда. И еще это его окружение бездарных честолюбцев, наполовину предателей к тому же! Он понимает это, и страдания души отягчают терзания плоти…
Отряд всадников на маленьких резвых лошадках с боевыми копьями в руках спускался по склоку. На расстоянии, разделявшем нас, мы не могли определить, из чьего они лагеря.
— Сержанты, прикрыть фланги! — скомандовал Мейнар. — Оруженосцы — вперед, но будьте осторожны!
Отряд вновь появился на вершине хребта и замер, четко вырисовываясь на фоне неба. Наш пахарь сказал, что различает полумесяцы на флажках. Отряд тем временем повернул прочь и скрылся в облаке пыли, поднятой копытами лошадей.
— Когда ты был во Франции, — продолжал Мейнар, — к нам было вернулась надежда. Филипп Эльзасский, граф Фландрии и близкий родственник Бодуэна, высадился с большим войском крестоносцев. Мы посчитали, что Бог послал его во спасение королевства. Имея в виду собственную немощь, Бодуэн предложил ему регентство, именуемое байли, но под крестовыми одеждами графа Фландрского билось порочное сердце. Он объявил, что прибыл в Святую Землю паломником, и отказался от тяжкого груза наместничества.
— Что же за всем этим скрывается, мой тамплиер?
— Терпение. Ты помнишь, что византийский император, Мануил Комнин, заключил с нами договор, чтобы вместе пойти в Египет, походом против Саладина?
— Да. Чтобы поразить ислам в самое сердце.
— Но Бодуэн не мог оставить свое королевство и в своей немощи возглавить это предприятие. Он хотел доверить руководство Филиппу, но тот все тянул, запутал все в обманчивых обещаниях, уловках и обстоятельствах. Наши посланцы охрипли, убеждая его и стараясь смягчить негодование византийцев. Мануилу Комнину все это надоело. Договор был отложен на будущее, иначе говоря, до тех пор, когда рак на горе свистнет.
— И вы снесли такое предательство?
— Бодуэн не мог допустить мысли о том, что человек его крови способен на такую низость. Он заупрямился, надеясь на Бог знает какую перемену в его характере. А все дело в том, дорогой мой Гио, что фламандцу мало королевского наместничества. Считая нашего короля совсем пропащим и ссылаясь на права, доставшиеся ему от матери и от Фолка, бывшего Иерусалимского короля, он метит не на что иное, как на корону. Но остаются еще сестры Бодуэна, Сибилла и Изабелла. Филипп рассчитывает выдать их замуж по своему усмотрению…
— Этого не может быть!
— Это еще не все. Если бы сыновья Роберта Бетюнского сочетались с нашими принцессами, богатейший город Бетюн перешел бы к нему, Филиппу. Теперь ты все понял:
— О, Мейнар, где же теперь Годфруа Бульонский, добрый служитель Христов, отказавшийся венчаться золотым венцом в местах, где Спаситель венчался тернием? Где дух первых крестоносцев?
— Не причитай, и это еще не все. Боэмонд Антиохийский и герцог Триполитанский, родственник твоего графа Тулузского, усугубили нашу досаду, отозвав Филиппа к границам. Для забавы, из честолюбия, из пустого азарта турниров они принялись осаждать маленькую крепость Хамы, и так случилось, на наше несчастье, что они оттянули туда лучшие силы Бодуэна.
— Чем и воспользовался Саладин?
— Чем он и воспользовался, черный демон! Он двигается к Аскалону, сокрушая все на своем пути… Бодуэн, героически обезоружив Иерусалим, набрал пять сотен рыцарей, включая отряды храмовников и госпитальеров, и устремился на помощь Аскалону… Вот, Гио, говорят, что Саладин, пренебрегши маленьким войском Бодуэна, повернул на Святой Град, оставленный своими рыцарями, военачальниками и даже самим королем, неспособный ныне к обороне. Так было, когда магистр Храма послал нас в Яффу для встречи паломников, что мы и сделали…
Но ни мой рыцарь Мейнар, ни жители Иерусалима и Яффы не ведали тогда о невероятной отваге нашего шестнадцатилетнего короля. Увидев, что Саладин внезапно отошел и с огромной армией двинулся в направлении Иерусалима, он вывел свое войско из Аскалона. Но, вместо того, чтобы напасть на обозы Саладина, к чему тот, без сомнения, был готов и, может быть, даже того желал, он повел людей вдоль побережья на север, затем свернул на юго-восток и описал таким образом широкую дугу вокруг неприятеля. Египетский султан продолжал свое победоносное шествие по долинам Аскалона. Он был настолько уверен в себе и столь презирал франкских рыцарей, что позволил своим отрядам разбрестись по окрестным селениям, дабы грабить и разорять их. И, в то время как ядро его войска пересекало уэд[6] у Монжизара, на краю Требентской долины, он увидел рыцарей Бодуэна, осененных Истинным Крестом, коим потрясал епископ Обер Вифлеемский… Маленький король, сознавая всю слабость силы и духа своих воинов, охваченный Божьим внушением, внезапно спешился, распростерся ниц на песке и, обливаясь слезами, воскликнул:
— Боже Всемогущий, я немощен и увечен, так во имя Твоего Святого Креста, возьми же войско мое в Твои руки!
Услышав это, все как один поклялись счесть предателем любого, кто повернет назад. Они выхватили мечи и натянули луки. Плененные в этой битве арабы рассказывали мне потом, что наши бросились на них «со всей силы, ловкие как волки, лающие как собаки, буйные как пламя».
Какое-то время люди Саладина пытались защищаться, но священная ярость воодушевляла рыцарей Иерусалима. Турки, арабы, курды, эмиры, военачальники, братья Саладина, сам он — внезапно обратились в бегство. Бросая шлемы и оружие, награбленное добро и свои шатры, они во всю прыть бросились в пустыню в направлении спасительного Египта. Бодуэн же безжалостно их преследовал, собирая невиданную добычу и беря пленных. Никто не видел подобной победы со времен Годфруа Бульонского. И, может быть, это была лучшая из побед, одержанных когда-либо франками.
Надо ли говорить о том, как дрожали руки Гио, рассказывавшего нам о Монжизаре, и как менялось при этом его лицо — не от ненависти, нет! — но как бы озаренное вдруг внутренним сиянием. Этот божественный жар передавался и слушателям. Те, кому довелось побывать в Святых Местах, предавались воспоминаниям. А те, кто лишь мечтал о них, молча слушали, не сводя с говорившего завистливых глаз, и каждого по-своему охватывало волнение. Он же напоминал тогда соловья, повелителя леса, поющего вечерами в густой листве на радость всем. А между тем говорил он, по его собственному мнению, самым обычным образом, от чистой души и от всего сердца. Но не было ни одного слова, которое он бы не взвесил и не прочувствовал, меряя всей глубиной своего существа, а вовсе не искусством рассказчика.
