И вот наступил последний вечер в Молеоне, и все собрались на последнюю трапезу за длинным столом. Несмотря на то, что нам не терпелось пуститься в дорогу, нас охватила тревога, действию которой мы пытались сопротивляться. Жанна встала первой. Проглотив хлеб с маслом и кружку парного молока, она обошла весь дом сверху донизу. Добравшись до самого верха башни, она из-за зубцов долго глядела на мягкие очертания родных черепичных крыш, большую каминную трубу, из которой уже валил серый дым, на полный народа двор, конюхов, навьючивавших мулов, и взнуздывавших верховых лошадей, слуг, запасающих воду на день из колодца, и на темный, бескрайний, густой лес Молеона, встающий сразу за стеной и частоколом ограды, спускающийся до самых деревенских хижин и снова поднимающийся к подножию обители, сливаясь с голубой линией холмов. Ощущая какое-то смутное предчувствие недоброго, девушка кусала губы, чтобы не расплакаться. Подбадривая ее, стражник отважился сказать:

— Вы еще увидите все это, госпожа! Вернетесь, и найдете все точь-в-точь таким же! Дом прочен, да и мы на месте!

В знак благодарности она легко коснулась пальцами стальных колец его панциря. Тут стражник, в свою очередь, закусил губу и пробормотал:

— Нам будет не хватать вас, госпожа! Возвращайтесь скорее!

После рукопожатий, объятий, поцелуев женщин, под их причитания мы наконец тронулись. Последним взгромоздили на коня хозяина: он настоял на том, чтобы перецеловать всех пожилых женщин домена и служанок. Потом он долго и пристально посмотрел на свой дом. Никогда раньше он не казался ему столь прекрасным! Будучи человеком простым и непритязательным он никогда не замечал, что лес его источает чудесный аромат, холмы напоминают морские волны, а на ветвях деревьев живет множество певчих птиц!

Весь деревенский люд вышел к нам, чтобы проститься; толпа окружала тамплиеров, отправлявшихся в путь по приказу Великого Магистра Иерусалимского. Эти добрые люди, сами того не желая, замедлили наше шествие. Но можно ли было оказаться столь черствым, чтобы обидеть их? То, о чем говорили сердца и уезжавших, и остающихся, помимо слов, стоило полудневной задержки! В окружении детей-певчих из церкви вышел приходской священник с серебряным, усыпанным цветными камнями крестом в руках. Он дал нам святой воды. А когда перед ним преклонили стяг Анселена и золотая бахрома коснулась травы, он щедро окропил его. И вот, у конца пруда, процессия разделилась! Однако некоторые, самые сильные и наиболее преданные, следовали с нами до самой границы владения, среди них был и Юрпель. То место было отмечено железным крестом, на котором висел герб рода Молеонов.

— Вот, — простонал Юрпель, — вот, мой господин, я и возвращаюсь с тяжестью на сердце!

— Не переживай так! Если я, что очень вероятно, осяду там, а Жанна и Рено вернутся восвояси, то я вызову тебя. Обещаю тебе это и клянусь: остаток дней мы проведем вместе.

— О, господин, спаси вас Бог! Я буду жить этой надеждой.

— Ты можешь и должен так поступать.

И вскоре Юрпель, поворотив коня, пришпорил его и исчез за кустарниками.

— Вот сейчас, — проговорил Анселен, — мы действительно в пути.

И вдруг, не отъехав и лье от железного креста, васанский мой конь заржал, да так странно, что я забеспокоился. Бока его так и ходили подо мной.

— Он не до конца оправился от раны!

— Нет, — ответил тамплиер, скакавший рядом со мной, — он чует падаль. Это свойство его породы, разве вы не знаете?

Действительно, как же я мог забыть, что от природы он обладал даром ясновидения? Я имел тому много примеров, но, встревожившись до крайности, совсем упустил это из виду. И чем дальше мы продвигались, тем беспокойнее он становился, тем чаще вырывалось у него это тревожное ржание, от которого прядали ушами остальные лошади. Немного погодя впереди нас в небо взвилась стая черных воронов. Они растаскивали останки человека, по-видимому, убитого и почти съеденного волками прошлой ночью. Среди обрывков одежды и обглоданных костей один из нас заметил свинцовую раковину и воскликнул:

— Это заблудившийся паломник! Помолимся за него!

Его пояс был цел, хотя и хранил следы волчьих клыков; к нему был привязан кожаный кошель. Кто-то открыл его и высыпал на ладонь содержимое: несколько монет и камешек бирюзы — тот самый, что украшал мои ножны. Так вот кого почуял мой васанский конь — то был один из его похитителей, лжепилигрим, разбойник, не по праву украсивший свою шляпу раковинами! Услышав это, тамплиеры выстроились впереди нас, сжав руками копья. Но до самого вечера нам не попалось ни одного грабителя: должно быть, они побоялись нашего сопровождения или же рассеялись по вспаханным виноградникам. Однако это происшествие омрачило настроение путников. Дорожные песенки, что мы было затянули так весело, показались теперь неуместными. Мы переговаривались между собой через головы наших лошадей, однако голосов не повышали. Некоторые в этом в общем-то обычном происшествии увидели дурной знак; они еще не привыкли встречать человеческие останки вдоль дорог…

Мы подкрепились в Брессуире, в просторной риге, что называлась постоялым двором паломников Сантьяго-да-Компостелла и была в то время почти пуста. Жители деревни принесли нам мяса и вина. Они сообщили, что дорога на юг наводнена подозрительными шайками, а по тем-то и тем-то лесам бродят стаи волков. Владелец земли, сеньор де Бомон, вышел приветствовать нашего старого господина. Он подтвердил слова своих людей и радушно пригласил его провести ночь под крышей своего имения. Однако Анселен отклонил его. И оказался прав, ибо мы добрались до Партенэ без происшествий; там нас принял такой же паломнический приют, где было тепло и имелись хоть какие-то лежанки. Колбасник угостил нас пирогом с кабаньим мясом, виноградарь принес бочонок своего вина, узнав среди наших людей своего двоюродного брата. Мы с аппетитом подкрепились, и вас отвели на покой. Здесь в первый раз Жанне пришлось раздеваться прилюдно. И я могу подтвердить, что, несмотря на свою несравненную красоту, в этих грубых людях она возбуждала не похоть, но величайшее уважение, что-то вроде трогательного преклонения.

Лежа рядом с Рено, я услышал ее шепот:

— Как ты, братец?

— У меня все хорошо.

— Ты жалеешь о Молеоне?

— Да, немного.

— Мечтай о Иерусалиме.

— Я только этим и занимаюсь.

— Если Гио говорит правду, то Иерусалим подобен оленю, раскинувшемуся среди холмов. Как ты думаешь, сможем ли мы тогда думать о чем-либо другом, вернемся ли мы домой?

— Мы обо всем с тобой забудем…

— Наш отец говорит, что у Гио золотые уста, он просто очарован им. Ах, Боже мой, вдруг он услышит!

— Успокойся, он спит.

— Как ты думаешь, Иерусалим такой и есть, как о нем говорит Гио?

— Гораздо лучше, сестренка! Я уже узнал у Гио много интересного: названия улиц и частей города, его дворцов и башен. Король живет во дворце Монт-Руаяль…

— Шестнадцатилетний король?

— Да. А тамплиеры живут в храме Соломона, под куполом, крытым чистым золотом…

— Не может быть!

— Гио так сказал. А еще то, что в конюшне под эспланадой храма можно поставить более тысячи лошадей. Он перечислил мне и деревья, которые там растут: пальмы, оливы, и плоды, что они дают. Назвал реки и озера — все это полезные сведения.

— Да, но говори потише…

Вокруг них храпели спящие, некоторые раскинулись, обнажив всю нищету тленной плоти, раскрыв рот с гнилыми остатками зубов. Лишь немногим сон возвращал кротость детского облика. В углу комнаты тамплиеры накинули на одеяла свои белые плащи — то ли для того, чтобы защититься от искушения, то ли, чтобы ангелы небесные, пролетая над ними с раскинутыми крыльями, сразу же их заметили.

— Нет, нет, — возразила Жанна, как опытная женщина. — Это для того, чтобы разгладить ткань. Всегда, в любых условиях они должны быть прекрасны: Орден наказывает грязнуль и неопрятных… Скажи, ты правда думаешь, что мы увидим фонтаны в садах и внутри домов?

— Да, я надеюсь.