Да благословит Всевышний этот день, и эту бурю, и ветер, и шелковое белье, летящее по воздуху, и бегущую за ним коротконогую немолодую женщину с подпрыгивающей грудью, и огромного мужчину с глазами ребенка, со скрипичным футляром в руках, и это маленькое случайное столкновение в ветреный день, да благословит Мужчину и Женщину, пребывающих в любви и согласии, да благословит их имена, простые, как вода и соль, — Даня и Лиза, Лиза и Даня. Яичницу из двух яиц, и ломтики поджаренного хлеба, и скрип патефонной иглы, — не будни, но праздник, — два улыбающихся лица в дверном проеме, да благословит их души.

Первой ушла Лиза, и Даня остался один в крошечной шестиметровой комнате и долго не знал, что ему делать со своими руками и огромным горячим сердцем, которое билось в унисон, а одно — не захотело, не смогло.

Благослови, Боже, голую Фаину, распутную, прекрасную Фаину, золотозубую принцессу, — как пусты были бы летние ночи без ее бурных истерик, без заломленных рук ее, Господи! Голая Фаина любила любовью жертвенной, вечной, но редкий избранник достоин был этого дара. Золотое Фаинино сердце, поднесенное на круглом блюде бескорыстно, Господи, безвозмездно, чаще всего скатывалось на пол, — под звуки аргентинского танго уходили ее мужчины один за другим в южную ночь.

Да благословит Господь перекормленную девочку из первого подъезда, и ее отца в странной шляпе-канотье, и тайное их счастье на скамейке, — мужчину, похожего на наседку, с ранними глубокими морщинами на загорелом лице и мучнисто-белую, пышную девочку в сборчатом платьице, и неземной красоты желтую грушу «бере» в девочкиной руке, и первую черешню в полиэтиленовом кулечке, — их быстрое, тайное, запретное счастье, и липкий поцелуй в колючую щеку, и его сутулую спину, и выходные брюки по щиколотку, и нелепо заправленную белую сорочку.

И величественную старуху Беренбойм по кличке Полковник (за усы и печальный бас, с непременным добавлением «милочка моя» и «голубчик»), — с дымящейся папироской в углу рта, в растянутой оранжевой кофте крупной вязки и жилистыми руками акушера-гинеколога, — подволакивая одну ногу, спускается она к почтовому ящику, — раз в полгода между «Наукой и жизнью», «Литературкой», «Известиями» и специальными медицинскими журналами вылавливает она невесомый конверт, обклеенный пестрыми нездешними марками, и, вздыхая, бормочет, обращаясь непонятно к кому, — это кому письмо? — это уже никому неписьмо…

Благослови, Господь, эту старую улицу, и старые дома, которым уже недолго осталось, и трамвайные пути, ведущие в райский сад, — благослови этот самый сад и блаженных у врат его, Господи, — несчастной Марии дай трезвого мужа и здорового сына и утри слезы ее и слезы Софочки, которой ты вообще не дал никакого мужа, только за то, Господи, что зубы ее остались детскими на взрослом лице, и улыбка ее страшна, как смертный грех, Господи.

Благослови, Господь, сирых и одиноких, нелюбимых и любящих, дай им столько любви, сколько смогут они вынести, дай им накрытые столы, и горячие обеды, и детей от любимых женщин, и щедрых кормильцев, и преданных возлюбленных, и посели их в нашем старом дворе, и защити тенью старой акации, и чтобы шумно и весело, и чтобы не будни, но праздник, — не вода, но вино.

В жилах княжны М. течет грузинская кровь, и не только. Польские аристократы с надменным «пся крев», грустноглазые раввины из Вильно, меланхоличные звонкоголосые малороссы таинственным образом смешались и примирились в ней, прелестно картавой, живой, как ртуть, с газельими глазами и будто акварелью обозначенной жилкой на виске.

В дороге она немного бледнеет, но держится молодцом. С интересом поглядывает на перрон, кокетничает с кузеном-гимназистом, потешается над его ломким баском, самомнением, нечищеными ногтями, — ссорится с maman, еще не старой, но измученной, с уже подсыхающими губами, с безжизненно-белой кожей лица и сильными костлявыми пальцами пианистки.

Разносятся слухи о тифозном больном в соседнем вагоне, о карточном шулере, об ограблениях, maman прижимает ладони к вискам и нюхает ароматическую соль в голубоватом флаконе, и в очередной раз проверяет сохранность небольшой шкатулки в обитом сафьяном сундучке.

Ниночке скучно, она томится и корчит рожицы, перебирает странички в тяжелом альбоме, замшевые пуговички перчаток, — в конце концов, засыпает, доверив светло-каштановую головку моему плечу, и спит ровным сном, то улыбаясь кому-то обворожительной улыбкой, то хмурясь густой полоской бровей, — спи, милая Ниночка, — пусть тебе снятся вальсы и полонезы, натертый паркет и маленький сероглазый юнкер в застегнутом наглухо мундире, — спи, Ниночка, — пусть тебе снится Константинополь и пыльное небо чужбины, нетопленые номера, неприбранные постели, заложенные драгоценности, очередь в ломбард и желтолицая старуха в облезлой горжетке с лисьими мордочками, — биржа, объявления, рекомендации, пишущая машинка, русский кабак, господин с розовой лысиной, омары и лобстеры, гусиный паштет, круассаны, кофейное пятно, инфлюэнца, кашель, свежие газеты, слухи, мигрень, бокал шампанского, истерика, морщинка под правым глазом, любовник матери, Париж, малокровие, двойняшки-лесбиянки, одинаково немолодые и жилистые, лихо сквернословящие по-французски, сигары, мужчины, сорокавосьмилетний альфонс, уже грузный, в несвежей сорочке, продающий хорошие манеры и славянский шарм восьмидесятилетним старухам.

Спи, Ниночка, — пусть за окном проплывает скучный пейзаж средней полосы, с полями и сонными городишками, укрытыми снегом, с загаженными усадьбами и сорванными вывесками, с виселицами и пожарами, с красным заревом «там вдали, за рекой», с братскими могилами местечек, со вспоротыми подушками и взлетающими в воздух младенцами, — спи, Ниночка, пусть тебе приснится мандариновая кожура и упакованные в пергамент елочные игрушки — каждая по отдельности, — китайский болванчик, золотой рожок и оловянный солдатик, одиноко стоящий на посту, — а еще кукушка в старинных часах, бесстрашно отсчитывающая дни, часы и секунды уходящей эпохи.

Ничего не бойтесь. Плодитесь и размножайтесь, любите, рожайте в муках — мальчиков и девочек, — чем больше, тем лучше, — ведь вы любите детей, — растите их в любви, отдавайте лучшее, одевайте в чистое, — ешьте из красивой посуды, полы устилайте коврами, — стройте дома, — пишите, читайте, — говорите на языке соседей — дальних и ближних, — ешьте и пейте, почитайте отца своего и мать, и вам зачтется, — не возжелайте утвари ближнего своего, никакого добра его, — выпекайте хлеб, пишите картины, — пусть украшают стены, — привыкайте к красивому, не забывайте о музыке и ничего не бойтесь, пусть будут мальчик и девочка, — мальчик будет похож на мать, девочка — на отца, — услада сердца его, — лучше по двое, два мальчика и две девочки, и еще пусть будет самый маленький, его назовут Давид.

Пусть будет дом, и сад, и достаток, и дети ходят в чистом, пусть выучатся, — ничего не бойтесь, мы это проходили, — у дома посадите дерево, — пусть это будет яблоня, — пусть цветет и дает плоды, — все равно придут и срубят под корень, и пристрелят вашу собаку, даже старую и глухую, пристрелят или перережут горло — все равно, пусть будет дом, яблоневый сад, — и старая собака, — и много детей, пусть рояль и книги, картины и ковры, — нас предупреждали, но мы не верили, — всегда находился свой и чужой, — кто-то протягивал руку, а кто-то первым входил в опустевший дом и выносил — книги, картины, посуду, ковры, — все, что оставалось после, — так было, есть и будет, — жизнь прекрасна, но кто говорит о вечности? — всегда найдется тот, кто укажет путь убийце, — кто захлопнет окно, когда вас будут убивать, — сегодня вы — сосед, завтра — жертва, — сегодня вы — яблоня, завтра — ее плод, — ничего не бойтесь, — нас вырезали, душили, травили, — мы прятались, мы учились прятаться и убегать, — мы учились выживать, — пока наши дети учат ноты и разминают пальцы, — эти тоже — разминают, — они наблюдают, нет, не издалека, они всегда рядом, — мы знаем их в лицо, — иногда сидим за одним столом, а дети наши играют в одни и те же игры, — так было, есть и будет.