Он читал свою книгу и раскачивался из стороны в сторону, облаченный в талес, тфилин и ермолку, а с портрета на стене улыбался семнадцатилетний Сема, его старший сын. Он погиб в сорок первом.

Пообещай мне, что ты будешь есть горячее каждый день, — строго сказала бабушка, — и не бросишь скрипку, — добавила она, подумав, — без Авраама и Семочки я не двинусь ни на шаг.

Вы слышали когда-нибудь, как поет моя бабушка? Голосом Рашида Бейбутова, смешные сладкие песенки своей молодости, — если нет, то вы многое потеряли, — иногда моя бабушка приходит ко мне по ночам, садится напротив и долго смотрит на меня тревожными глазами и говорит — кинд майнс, а фишеле, — а потом запевает девичьим голосом, дрожащим от нежности и смущения, — я встретил девушку, полумесяцем бровь…

Такой, немного Вуди Аллен, ну, не урод, но похож, похож, — маленький, остроумный, не без пресловутой скорби в птичьих глазах, хорошо дозированной, разбавленной здоровым скепсисом. Вертикаль вдоль щеки чуть смягчает сеть жестких морщинок от правого угла глаза, — чадолюбив, этого не отнимешь, иногда напоминает заполошную еврейскую мать, наседку, в семье чаще безволен, по-женски истеричен, позволяет вить из себя веревки, но за пределами ее — орел, — легкая небрежность в одежде компенсируется отменным качеством кроя и ткани, либо замша, либо твид. Галстук приспущен, цвета — песочно-терракотовые, обувь — никаких кожзаменителей, впрочем, портфель, который он таскает под мышкой и забывает, где только возможно, — старый, в трещинах и проплешинах, похожий на ученический, — этакая блажь, с латунным замочком и кучей удобных отделений внутри, — тут он непреклонен, хотя дома лежит купленный женой новенький кейс, но как-то не прижился, — кейс пылится в углу, а портфель переживет внуков.

Меломан, отчаянный меломан, не любит громкой симфонической музыки и духовых оркестров, отдыхает под джаз, лучше фортепианный, — приветствуются гобой, скрипка, виолончель, фагот, струнные квартеты и квинтеты, тут он гурман, легко жонглирует именами, темами. Друг детства — саксофонист, абсолютно гениальный безумец, это даже не суровая мужская дружба, а бесконечно нежная, с мальчишеским восторгом и материнским воркованием.

Ухаживает умно, без приторных придыханий, хотя случаются промашки, если сражен всерьез, — тут уже пронзенный насмерть Паниковский, хватающийся за сердце, часто упоминает о старости, иронизируя, ужасаясь, посмеиваясь. К прелестным ночным бабочкам относится как к детям, с блядями убийственно вежлив, во всем великолепии мужского начала. Изобретателен в полной мере, может сыграть в поддавки, и в том и другом случае возможна необоснованная щедрость и омерзительная скупость, впрочем, тут всегда все схвачено, — семейный бюджет неприкосновенен, — мужские шалости идут параллельно с исполнением супружеского и отцовского долга, — маме может рассказать все, — вот тут он без галстука, прищура, с близоруко помаргивающими беззащитными глазами, присербывая оттопыренной губой, пьет чай на кухне за круглым столом, — все тот же гениальный добрый мальчик, вундеркинд, обменявший скрипку на дохлую крысу в темном переулке, с веснушчатыми пальцами и лысеющим черепом, с сердечной недостаточностью, геморроем и невралгией, — он кивает и соглашается с язвительной, похожей на носатую птицу мамой, отключив все мобильные, всех партнеров, клиентов, любовниц, детей, жен, он кушает гефилте фиш и сладкие блинчики по рецепту тети Бейли, — он оплачивает счета каких-то дальних родственников с папиной стороны, сгребая их в кучу, не глядя, счетом больше, счетом меньше, — отложив все дела, он мчится в другой город, чтобы навестить престарелую троюродную сестру, совсем выжившую из ума, — растекаясь морщинами по смятой подушке и царапая коготками его руку, она называет его детским именем и еще дюжиной детских словечек, неприличных, — ее старые груди трясутся под застиранным халатом, — он хохочет до слез, а потом кормит ее манной кашей, терпеливо проталкивая в беззубый рот маленькую ложечку.

Шаркая ногами и сгорбившись, идет к машине, такой, почти Вуди Аллен, маленький некрасивый человечек со старым портфелем, мамин «мизинчик», потрясающий любовник и отличный семьянин, — в дороге он слушает Перголези или Чарли Хайдена I'm OKAY….

Он шумно сморкается в бумажную салфетку, — включенные мобильники оглушительно трезвонят в разных тональностях, — да, лапочка, — горящие зрачки огромного ночного зверя несутся прямо на него — последнее, о чем он успевает подумать, это оладьи тети Бейли, — ужасная отрыжка, — больше никогда…

Да благословит Всевышний солнце и траву, цветы, и деревья, и всякую живность, что произрастает меж ними, и прихрамывающую Верочку в ситцевом сарафане на широких лямках, в сарафане с огромным провисающим на безразмерной груди клетчатым карманом, в котором хранится ключ от входной двери, маленький потертый кошелек из кожзаменителя и парочка-другая сложенных вчетверо облигаций.

Благослови, Всевышний, старую Веру и ее слепую собаку Соню, обрюзгшую пинчериху в малиновой попонке, девицу с нравом вздорным и блудливым, и благослови, Господь, роскошное малороссийское лето с отлетающим пухом одуванчиков и головокружительной сиренью, отцветающей, уже поблекшей, но не утратившей пьянящего аромата, благослови, Господь, наш маленький двор, — когда-то он был огромным, вместительным, с ближним палисадником и дальним, куда было запрещено категорически, — с беседкой, качелями и калиткой.

Благослови, Господь, Вадика Шаумяна из соседнего подъезда, умницу и красавца, а еще непоседу и выдумщика Миху, с чернильными пятнами на остром носу и немытыми ушами, — как же рвалось и металось мое любвеобильное сердце от вежливого отличника к мятому сорванцу, дышащему по утрам селедкой, луком и черт знает чем еще.

С Шаумяном было восторженно и страшновато, будто я опасалась ежеминутного разоблачения, из хороши-сток норовила провалиться в троечницы, была забывчива и не особо аккуратна, а с Михой можно было гладить под партой ежа, искать клад на школьном пустыре, болтать глупости и корчить гадкие рожи.

Благослови, Господь, скоромное и постное, горькое и кислое, сладкое и мучное, благослови, Господи, жаренные в прогорклом масле пирожки, с горохом и капустой, рисом и яйцом, а более всего с повидлом, с невероятным количеством повидла, от вкуса которого запершит в горле, а липкие следы украсят губы, щеки и даже гольфы, натянутые измазанными пальцами, а еще мороженое, за двадцать восемь и тринадцать, с шоколадом и без, на палочке и в вафельном стаканчике, сливочное и пломбир, купленное на сэкономленные копейки по дороге из школы, благослови, Господи, не вовремя разогретые супы и благополучно «незамеченную» записку на кухонном столе «котлеты в хол-ке. Мама».

Да благословит Господь тоскливые сумерки у окна, и монотонные дожди, и тесное под мышками школьное платье, и последнюю конфету из шоколадного набора, съеденную тайно, со сладостным ощущением греховности и неминуемой расплаты. И вечера, когда зажигается свет и все дома. И «Кинопанорама», а завтра воскресенье. Или каникулы.

Благослови, Господь, муки неразделенной любви, — к очаровательной юной женщине, похожей на русалку, с перламутром губ и пальцев, H₂O и CO₂, и много-много непонятных формул, и это грешное, запретное, непроговариваемое, — благослови, Господь, сонеты Шекспира, переписанные от руки ученическим почерком, и маленькие голубые конверты, вспоротые дрожащей рукой, и ее силуэт в далеком окне, и невозможность прикосновения, и запах ее кожи, волос, и голос ее, такой невыразимо-грудной. Благослови, Господи, изнурительную нежность, головокружительную нежность на краю пропасти, весь этот стыдный юношеский бред, от которого сухо в гортани и тесно в груди.