Мы прождали в Акре больше года, изнывая от скуки. Я развеивала свою, изучая арабский язык под руководством одного старика, находившегося в плену у сарацинов со времени крестового похода Элеоноры. Но даже имея это развлечение и, по обыкновению, свободно гуляя повсюду, я почти сходила с ума от жары, монотонности, тупости и никчемности такой жизни. Совершенно не понимаю, как сносили ее другие дамы. Блондель слал письма по возможности регулярно. Беренгария хватала их, прочитывала и передавала мне для составления ответов. Весть о крахе крестового похода показалась мне ужасной, разбивающей сердце, воистину трагической, а Беренгария сказала: «Значит, Ричард скоро вернется».

Ричард вернулся, но не в постель к Беренгарии; он опять расположился в лагере и нанес ей только один формальный визит. Я убеждена в том, что во время этого визита и до того момента, когда он уехал, в ней возродилась надежда. Она была такой красивой, оживленной и очаровательной, как случалось только тогда, когда он находился рядом.

Но Ричард откланялся, под вежливым предлогом, который при иных обстоятельствах мог быть достаточно веским: до отъезда в Дамаск на следующее утро он должен заняться многочисленными делами. Когда он ушел, Беренгария удалилась к себе и заперла за собой дверь.

Иоанна, Пайла и я сидели на веранде, в лучах заходившего солнца; поднялся легкий ветерок, и наступил самый приятный час восточного дня. Пайла уселась за вышивание, почти наугад тыкая в ткань длинной иглой — в сумерках трудно правильно укладывать стежки один к другому. У нее был взбудораженный вид, словно она задыхалась от волнения, а блеск глаз и ярость, с которой она орудовала иглой, наводили на мысль о том, не страдает ли она острой формой несварения желудка. Иоанна, влюбленная в графа Реймонда Иджидио, в тот вечер, но несколько раньше, узнала о согласии Ричарда на их брак, и теперь, опершись на мраморные перила веранды, уносилась на крыльях сладких любовных грез. А я сидела и думала о собственных чаяниях, о Блонделе и об Апиете. В небе одна за другой зажигались звезды.

Пайла наконец воткнула иголку в гобелен, сложила его таким движением, будто пыталась раздавить между складками какое-то противное насекомое, и воскликнула:

— Он ваш брат, и у меня нет желания уязвлять его чувства, но, по-моему, его поведение постыдно! Какое он имеет право позорить женщину, выставлять ее на посмешище перед всей армией?

Слово «брат» освобождало меня от необходимости допустить, что это словоизвержение относилось ко мне, и я сохраняла спокойствие. До меня давно доходили эти слухи, но я не имела понятия о том, что знают Пайла или Иоанна. Поведение короля никогда нами в открытую не обсуждалось. Какую же форму сейчас примет этот разговор?

— Вы имеете в виду Ричарда и Беренгарию? — вымолвила Иоанна, возвращаясь с небес на грешную землю. — Да, это достойно сожаления, не правда ли? Они могли быть так счастливы…

— Сожаление! — взорвалась Пайла. — Это же вопиющий скандал. Он там спит со своими мужиками, а она здесь гложет собственное сердце. Разве это брак? Его следует аннулировать. И я скажу ей об этом. Его святейшество, как известно, очень снисходителен в подобных случаях.

— Но… но Ричард ничего такого не сделал, во всяком случае, ничего ужасного, — нерешительно проговорила Иоанна, невольно подливая масла в огонь.

У Пайлы вырвался один из тех визгливых смешков, которыми осуждают непристойности, достаточно многозначительный, чтобы не оставить сомнений даже у самых невинных людей.

— Ничего не сделал! — насмешливо повторила она. — Вот это меня и возмущает. Разве не поэтому она, бедняжка, сейчас плачет там, за стеной?

— Я понимаю. Мне очень ее жаль. Но ведь мы ничего не можем изменить, не так ли? Если она не может его убедить…

Я скорее почувствовала, нежели увидела, краску на щеках Иоанны. Она была старше меня на несколько лет, уже побывала замужем и овдовела, но сохранила девичий образ мыслей, а благодаря новой любви стала еще больше похожа на юную невинную девушку. Наверное, она ничего не слышала, а если и слышала, то смысл услышанного от нее ускользнул. Я была готова удушить Пайлу.

— Я никогда не ждала, что Ричард будет хорошим мужем, — продолжала Иоанна несколько обеспокоенным голосом. — Он всегда не слишком интересовался женщинами, они его в этом смысле не тревожили. Мой брат Генрих сделал себе бастарда, когда ему не исполнилось и пятнадцати лет, и Джеффри всегда влюблялся в замужних, а их мужья приходили от этого в негодование — но Ричард никогда не обращал на женщин внимания. Он вечно был занят поединками, строительством и помыслами об Иерусалиме и всегда находился в обществе мужчин… — Она помолчала, в то время как Пайла снова залилась смехом. — Я не вижу, Пайла, в этом ничего смешного. Очень печально — не иметь времени на то, чтобы подумать о женщинах и влюбиться.

— О, это действительно печально, но и…

— Пайла! — резко одернула я ее, и она поняла меня. — Лучше выразить симпатию к королеве, дав ей холодного шербета, чем продолжая эту никчемную дискуссию.

— Пойду приготовлю. Уже иду. С шербетом более вероятно, что она откроет мне дверь, — согласилась Иоанна, цепляясь за возможность вернуться к своим мечтам.

— Стало быть, вы все знаете, вы слышали об этом, — сердито заявила Пайла, как только за вышедшей Иоанной перестали шевелиться портьеры.

— Давно. Но они ничего не знают. И говорить им не нужно.

— Не говорить? — громко переспросила она, вскакивая на ноги и останавливаясь передо мной. — Обязательно надо сказать! Если не поймет эта сладкоречивая маленькая идиотка, то Беренгария-то не дурра. Она все поймет и сможет начать процедуру развода, чтобы отделаться от него. Я сама ей скажу. Не могу видеть, как она выплакивает глаза по этому…

Я поняла, что Пайла задета до глубины души, испытывая глубокое отвращение, которое некоторые женщины питают к этой форме извращения. Они готовы растоптать, сжечь живьем участников «этой гадости», что вполне понятно. Это угрожает тому, за что горой стоят женщины, урезает их естественные права, обезличивает, лишает наследников. И в данном случае нет ничего важнее. Женщины призваны к воспроизведению рода человеческого, а это бесплодно. С самого сотворения мира они восстают против этого.

Мне, разумеется, легко быть беспристрастной. Я помнила об этом и очень спокойно сказала:

— Пайла, я не хочу, чтобы Беренгария что-либо узнала сейчас. У них никогда не было особых шансов. Но теперь война окончена, и все разъяснится само собой. Завтра он уезжает в Дамаск подписывать договор. Потом вернется, и они вместе отправятся в Европу. Оставьте ей надежду. Оставьте ей возможность плакать. В конце концов, Ричард либо станет жить с нею, как муж должен жить с женой, либо… Да, может оказаться и так. Я не стала бы спешить с последним словом, хотя и понимаю, что вы правы. Но если вы, Пайла, допустите хоть намек, хоть смешок в неподходящий момент, я буду очень недовольна.

— Ах, — ехидно проговорила она, иронически отвесив мне издевательский поклон, — это будет достойно всяческого сожаления, не так ли?

— Именно так, — очень легко согласилась я. — Потому что тогда я приму меры к тому, чтобы вы не получили пенсии, обещанной вам моим отцом.

— Вы не сможете… — брызнула слюной Пайла, совладав с дыханием, перехваченным спазмом в горле, — вы этого не сделаете…

— Проверьте, — предложила я.

Мы прождали еще два дня, и на третий Ричард, вернувшись из Дамаска, влетел во дворец, как горький пьяница врывается в кабак, и исчез, отплыв на корабле в Англию, где назревал кризис, с которым не смогла справиться даже Волчица. Нам, женщинам, предстояло возвратиться в Европу под опекой сэра Стивена Тернхема.

Говорят, что крысы, инстинктивно предчувствуя кораблекрушение, бегут с корабля. Может быть, всегда бывает только одна крыса, которая видит, как рубят канаты и поднимают якорь, а когда берег начинает отступать, до нее доходит, что пора бежать. Такой крысой была я.