Вся история крестового похода — это история взаимоотношений Ричарда с его союзниками, в значительной степени состоявших из ссор и ревности. Поэтому в данном случае он, надо признать, предпринял такой шаг исключительно для того, чтобы не вызывать конфликта. Сам же он хотел идти прямо на Иерусалим и после битвы за Яффу был готов к этому. Они же хотели взять Аскалон и, укрепив его, обеспечить защиту с северного фланга. Я так часто бывал в его шатре, тренируясь в письме левой рукой или делая по его просьбе ту или иную запись, что знал обо всем не меньше, чем все, за исключением участников споров, но должен признаться, что мотивы Леопольда Австрийского и Гуго Бургундского, великих магистров тамплиеров и госпитальеров, от меня ускользнули, если не говорить о предположениях, что они пытались оттянуть взятие Иерусалима. Почему надо было брать и укреплять Аскалон, а не Газу, я так и не понял, как, впрочем, и Ричард. Но они настаивали — четверо против одного, — и он согласился. (Конраду Монферра понадобилось обязательно вернуться в Тир после Арсуфской битвы. В этом городе завязалась гражданская — или лучше сказать, междоусобная? — война, и после того, как Акра стала связующим звеном между крестоносцами и западом, этого нельзя было игнорировать. Я присутствовал при прощании с ним Ричарда, при котором не было и намека на какую-то неприязнь с обеих сторон, и часто во время последующих дискуссий и споров было очень жаль — по крайней мере, мне, — что маркиз не остался с нами. Его ровный голос, хорошее настроение, веселая беспечность могли бы смягчить многие трения. Но он уехал, и, по словам Ричарда, все четверо остальных были против одного.)

Итак, мы шли в Аскалон. Перед самым нашим приходом сарацины оставили город, но разрушили его. Бедные глинобитные дома остались целыми, но стены и башни превратились в груды камней. В городе не было ни зернышка кукурузы, ни ковра, ни одеяла, которые могли бы нам очень пригодиться, — и ни одной живой души. Солдаты, надеявшиеся на добычу и изголодавшиеся по женщинам, впали в жестокое разочарование, и Ричарду впору было сказать: «И этот город, по-вашему, угрожал нашему северному флангу!»

Но он не сказал ничего. Он решил превратить Аскалон — как мечтали его союзники — в сильную христианскую крепость. Мы расположились лагерем среди развалин, и ежедневно небольшие группы всадников отправлялись в рейды по окрестностям с поручением реквизировать лошадей, ослов, зерно, сухие фрукты — все, что могло нам пригодиться, а остальная часть армия, даже кузнецы-оружейники, повара и кладовщики, были поставлены на работу по возведению стен, правда более низких, чем были, и четырех башен.

Ричард, чей характер и таланты склоняли его присоединиться к рейдовым группам, вместо этого, отправляя их по утрам на очередную вылазку, принимался за работу, орудуя киркой и лопатой. Многие рыцари и люди благородного происхождения следовали его примеру, превращая работу в объект шуток: они смеялись, сравнивая мозоли на своих ладонях и ощупывая крепнувшие мускулы. Однако предвзятое мнение воина в отношении физического труда в один день не преодолеть, и хотя то, что Ричард собственноручно копал землю и таскал кирпичи, вдохновляло тех, кто любил его, доверял ему или даже невольно восхищался им, у других вызывало неприязнь и презрение. Австрийские рыцари, например, держались отчужденно и порой, проходя мимо, бросали издевательские реплики. В конце концов Ричард издал приказ, согласно которому всем трудоспособным надлежало включиться в работу. На кладке стен народу прибавилось, но австрийцы не унимались. «Мы следуем примеру эрцгерцога: он на войну — и мы за ним, он домой — и мы тоже», — говорили они и нехотя брались за лопату.

Мы вполне могли бы обойтись на стройке и без них, но их поведение влияло на остальных. Почему какой-нибудь французский или бургундский рыцарь должен натирать мозоли, возводя крепость, которая будет защищать и бездельников австрийцев, и трудолюбивых франков? И этот вопрос, однажды возникнув, распространился во всех направлениях. Почему лучники должны откладывать луки, а оружейники — арбалеты и баллисты, если некоторые рыцари продолжали пользоваться своими привилегиями?

Однажды вечером Ричард, вернувшись с работы усталый, грязный, в пропитанной потом одежде, сказал:

— Если бы Леопольд пришел хоть на час и уложил бы один кирпич в стену, его люди тут же последовали бы его примеру и положение сразу улучшилось бы. Сегодня Гуго Бургундский отозвал своих людей со стройки, и я с трудом удержал своих! Да, австрийцы всегда охотно отправляются в рейды, но и другие не прочь заняться этим же. А почему бы и нет?

Он вымыл руки и сполоснул лицо.

— Блондель, у меня есть чистая рубаха? Пойду с официальным визитом к эрцгерцогу австрийскому. Видит Бог, даже сделаю ему подарок. Где у нас ятаган от того эмира в Яффе?

Этот ятаган был единственным свидетельством его многочисленных побед в той битве — длинный изогнутый клинок, на лету рассекающий птичье перо. Он был сделан из крепчайшей дамасской стали, с рукояткой тончайшей работы из кубистанского золота. Однако эта красота не производила на Ричарда большого впечатления, ятаган лишь напоминал ему о том, как он получил этот трофей. Подкрепившись во время перерыва в яффском сражении, Ричард снова схватился с эмиром, и они сражались целый час — оса с быком.

К концу схватки они, оба опытные бойцы, использовали все свои приемы и хитрости, и стало ясно, что победу кому-то из двоих может обеспечить только чистое везение. Ричарду, в тяжелых доспехах, с могучей правой рукой и острым глазом, удавалось избегать сверкавшего на солнце ятагана, эмир же, легкий и подвижный, ловко уклонялся и от ударов, и от сквозного ранения. Поединок был необыкновенно красивым, если можно так сказать о схватке двух рыцарей. Воины обеих сторон, забыв об опасности, смотрели на них, словно зрители на турнире.

В самом конце эмир сделал последний разворот и прокричал на своей плохой латыни: «Мы обменялись множеством ударов, которые при иных обстоятельствах могли бы решить исход схватки. К тому же ваша лошадь ранена. Мы еще встретимся».

Только тогда Ричард заметил, что причина вялости Флейвела не в усталости. Он неловко спешился в тяжелых доспехах, чтобы понять, в чем дело, а эмир отъехал, поигрывая ятаганом, а затем внезапно поднял руку и метнул его в сторону Ричарда. Описав в воздухе сверкнувшую блеском стали дугу, ятаган вонзился в землю у его ног. Что это было? Случай? Жест? Никто этого так и не понял.

Ричард дорожил ятаганом, постоянно пользовался им, со знанием дела оценивая достоинства и недостатки боевого оружия. Он взял его в руки, подышал на кривое лезвие, протер рукавом и отправился с этим подарком к Леопольду Австрийскому. Отсутствовал он очень недолго, а когда вернулся, я едва узнал его. Лицо Ричарда было мертвенно-бледным, а выпуклые голубые глаза были готовы разразиться потоком слез.

В шатре находились Рэйф Клермонский и Хьюберт Уолтер, пришедшие как раз перед возвращением своего господина. Ричард вошел в шатер и, усевшись на край кровати, закрыл лицо руками.

— Я ударил его, — проговорил он. — Разевайте пошире рты! Я ударил эрцгерцога Австрийского, как последнего крепостного!

Широкое красное лицо Хьюберта Уолтера слегка побледнело, и в тишине, последовавшей за этими словами, было слышно, как резко втянул в себя воздух Рэйф Клермонский. Никто не решился сразу прервать молчание. Уолтер колебался, размышляя, и я понял, что любое проявление смятения пойдет ему не на пользу и будет выглядеть неуместно. Наконец он с деланной легкостью спросил:

— Всего одна пощечина, сир? Он, разумеется, заслуживает большего!

— Он уезжает завтра, — не поднимая головы, проговорил Ричард. — Со всеми своими людьми.

Хьюберт Уолтер как-то слишком резко опустился на табурет, широко разведя колени, и положил на них натертые до волдырей руки.

— Милорд, — заговорил он, и слова его прозвучали одновременно недоверчиво и рассудительно, как будто сам Ричард допустил что-то непозволительное. — Не хотите ли вы сказать, что теперь, когда до Иерусалима уже рукой подать, он отправится домой из-за одного удара, нанесенного в порыве гнева?