Войдя вечером дня Святого Варнавы в гавань, мы, однако, нашли ее по-прежнему в руках христиан. Но опасность была достаточно реальной, и каждый думающий человек воспринимал прибытие Ричарда как конец всех тревог, — так дети, напуганные темнотой, кидаются к взрослому, шагающему к ним с фонарем. Действительно, оказанное ему гостеприимство вскружило бы голову любому другому человеку, каким бы скромным он ни был, как бы ни старался держаться в тени. Все они — французы, бургундцы, германцы, испанцы, норвежцы и итальянцы — сгрудились вокруг него, словно у них не было своих предводителей, все музыкальные инструменты лагеря играли в полную силу, и целая аллея из факелов освещала путь с берега к его шатру. Прибыл Ричард! Прибыл Львиное Сердце! Теперь все будет хорошо!
Это было какое-то безумное, отвратительное гостеприимство, и оно вызвало у Ричарда Плантагенета типичнейший для него ответ.
— Это не армия, а недисциплинированная толпа. А что, если сейчас ударит Саладдин? Клянусь Богом, на его месте я так и сделал бы.
Выкрики, рукоплескания, трубные звуки и факелы для него ровно ничего не значили. Они скорее мешали, чем помогали крестовому походу, а насколько — мог бы сказать один Бог. Потому что в тот вечер в лагере было по меньшей мере четыре человека, считавших себя равными Ричарду Плантагенету, если не лучше его. «Приехал Львиное Сердце. Теперь все пойдет хорошо!» — звучало в ушах Филиппа Французского, Леопольда Австрийского, Конрада де Монферра и Гуго Бургундского. Опасность пылкого и пышного приема, оказанного вновь прибывшему, таилась не в хорошо рассчитанном внезапном нападении Саладдина, а в медленно нараставшем озлоблении, фатальной ревности, зревшей среди союзников Ричарда.
Но и об этом уже спето слишком много песен. Однако рассказывать об их соперничестве может только тот, кто никогда не примыкал ни к одной стороне. Поэтому позвольте мне поведать вам о том, что я видел собственными глазами.
Я увидел Акру ярким солнечным утром. Она выглядела как завернутый в белоснежную салфетку букет цветов, положенный на кучу гниющего навоза. Город был обнесен белыми стенами, из-за ослепительной белизны которых выглядывали крыши домов и минареты мечетей — бледно-розовые, цвета незрелого лимона, желтой примулы, синего гиацинта, яркой охры бархатцев, сиявшие на солнце и на расстоянии казавшиеся прекрасными.
Между белыми стенами и лагерем крестоносцев лежал мертвый пояс грязи и развалин. Когда-то здесь зеленели парки, виноградники и фруктовые сады, но все до единого деревья были спилены, кусты вырваны с корнем на дрова, и на всем этом пространстве не было видно ни травинки, ни одного живого существа, не считая грифов да ободранных тощих собак, обнюхивающих и выкапывающих из грязного хлама и пепла кости и куски рваной упряжи.
Этот пустынный пояс, окружавший Акру, последние два года постоянно расширялся, потому что осада была здесь делом привычным. Два года тут стояла лагерем армия германцев и их наемников, плохо организованная и фактически оставшаяся без военачальников после смерти Барбароссы. Однако осада никогда не была непроницаемой, и до высадки Филиппа Французского со своими новыми силами засевшие в городе сарацины не были полностью отрезаны от своих сторонников, живших в горах. Пылкий Филипп перекрыл пути выхода из города, и Саладдину пришлось отплатить ему, окружив его войско, непрерывно пытаясь завладеть гаванью и таким образом отрезать христианскую армию от моря. Именно эта угроза и заставила Ричарда поспешно покинуть свое брачное ложе.
Теперь он в одиночестве — если не считать меня — объезжал верхом лагерь. От других сопровождающих он отказался.
— Будет лучше, если я осмотрю все сам, — объяснил он и, выйдя из шатра, взглянул на Флейвела — желтый конь терпеливо ждал хозяина. — А где серый? — Получив ответ, он приказал привести его и подозвал меня: — Послушай, парень. Я так и не наградил тебя за твое изобретение. Когда заработала модель Эсселя, я посвятил его в рыцари, о чем теперь жалею. Рыцарь без кольчуги — ни рыба ни мясо. Вот тебе конь. Полезай в седло, посмотри, как он тебе понравится. И поедешь рядом со мной. Только не разговаривай.
Так я на довольно короткое время вступил во владение хорошо обученным боевым конем.
Я жалел, что Лайерд был серым. Серую лошадь я постоянно видел во сне или просто лежа с открытыми глазами всю ночь напролет, в самые ужасные дни моей жизни. Накрытый нарядным чепраком конь совсем не походил на тихую старую монастырскую клячу, но было между ними и что-то общее. Однако раздумывать об этом было некогда. Внезапно я оказался владельцем великолепной лошади, которую чуть не выбрал для себя сам английский король, отдавший предпочтение Флейвелу только потому, что с норовистым конем пришлось побороться. Я ехал рядом с Ричардом, осматривавшим лагерь, понимая, что многие видные и важные персоны были бы рады оказаться на моем месте, поскольку первые впечатления обычно бывают самыми острыми и стойкими и любое оброненное слово, объяснение или уместное замечание в нужный момент могут быть очень полезными.
Не прошло и десяти минут, как я понял, что единственный лагерь, который я когда-либо видел, — чистые, ухоженные, строгие ряды шатров в Мессине — вовсе не был лагерем. А вот то, что предстало перед моим взором сейчас, было действительно лагерем — беспорядочная масса шатров, навозных куч, разбитых бочек, пьяных новобранцев, ссорившихся между собой от безделья людей, помоек с гниющими отбросами пищи и полуголых женщин, лениво развалившихся на солнцепеке.
Позднее, проходя бедными кварталами Акры, Арсуфа и Яффы и наблюдая грязь и разврат, я задавался вопросом, не было ли все это результатом морального разложения. На протяжении всей кампании мне казалось, что непроходимая грязь восточных городов, так восхитительно выглядевших издалека и оскорблявших глаз, нос, уши при более тесном контакте, все больше распространялась и влияла на манеры и нравственность крестоносцев.
Даже Ричарду не удавалось создать в Палестине хороший, чистый лагерь. Он пытался делать это с помощью наставлений и примера и вплоть до строгих наказаний. Он запирал пьянчуг-новобранцев, но те по ночам вырывались на свободу, издавал бесчисленное количество приказов, запрещавших приводить в лагерь женщин, но после нескольких спокойных дней снова появлялись шлюхи всякого рода, отбросы европейских морских портов или уцелевшие от насилия и резни в городах Востока. Он организовывал небольшие отряды для вывоза нечистот, строил сборники отходов, и вокруг каждого лагеря пылали зловонные костры, но грязи меньше не становилось и крестоносцы по-прежнему жили в условиях, сравнимых с теми, в которых жили самые последние из их врагов. Росло потребление наркотика, изготовлявшегося из опийного мака, который мы, подражая сарацинам, называли опиумом. Его принимали люди, страдавшие от незаживающих ран, возвратного тифа, открытых язв, лечить которые мешали жара и пыль. Сразу же после создания очередного лагеря его начинали осаждать бродячие торговцы опиумом, который утолял боль, успокаивал, вызывал галлюцинации — и за все это приходилось расплачиваться трудно достававшимися деньгами, болезненным пробуждением от сна, ломотой в костях и отчаянием в душе.
Однако утро сияло по-прежнему. Вид лагеря вызывал у Ричарда отвращение, но он не терял бодрости и энергичности.
«В бездействии начинают разлагаться все армии, — говорил он. — Когда мы приставим свои лестницы к этим стенам, для пьянства и распутства времени не будет». Он ехал дальше, острым глазом замечая все непорядки, все, что требовалось исправить, пока мы, наконец, не добрались до того места, где находилась штаб-квартира архиепископа Болдуина Кентерберийского. Он, епископ Солсбери Хьюберт Уолтер прибыли сюда одновременно с лондонцами и людьми из Кента, когда Ричард был еще в Мессине.
— Оставь их, они приучены ждать, — сказал Ричард, имея в виду лошадей, и я воспринял его слова как приглашение спешиться и следовать за ним в шатер. Мне хотелось увидеть Болдуина — одного из тех немногих людей, кто завоевал репутацию своей святостью, сочетавшейся с карьерой политика.
