Помню, одета она была в бледно-голубое, с зеленым оттенком, длинное, туго зашнурованное платье; половину ее длинной шеи закрывало старинное короткое ожерелье в виде широкого золотого обруча, усеянного сапфирами, совершенно неуместно вызвавшего у меня ассоциацию с грубыми кожаными ошейниками, унизанными шипами, которые надевают на собак-волкодавов перед охотой, чтобы зверь не мог перекусить им горло. Газовая вуаль того же зелено-голубого цвета, удерживаемая сапфировыми украшениями, покрывала ее волосы, очень черные и блестящие, заплетенные в косы, ниспадавшие по плечам и груди далеко за талию. У нее была безукоризненно чистая белая кожа и совершенно замечательные глаза — крупные, ясные, сине-зеленого цвета, обрамленные длинными темными ресницами.
При первом взгляде поразительно красивая, но при втором — разочаровывающая. Было в ней что-то безжизненное и холодное, почти не человеческое. Даже когда она улыбалась, улыбка никогда не затрагивала глаз — гладкие красные губы приходили в движение, поверхность щек изменяла кривизну, не нарушая красоты, но глаза не вспыхивали и не теплели.
Она держалась с большим прирожденным достоинством. Это свойство, как и какая-то отстраненная, холодная красота, вполне пошли бы королеве — но жене? И особенно жене такого темпераментного, полного мужской силы, чувственного мужчины, как мой Ричард? На этот счет у меня были большие сомнения. Сомнения вызывала также и ее способность родить. Длинная, тонкая шея, хрупкие запястья, узкие бедра не сулили успешного воспроизведения потомства. Так выглядели многие бездетные женщины, которых мне случалось видеть.
И, разумеется, меня не оставляла подспудная мысль о сумасшедшей королеве Беатрисе.
Думая обо всем этом, я не заботилась о том, чтобы представить Санчо требования Ричарда в наиболее привлекательном виде. Больше того, я надеялась на то, что он сразу мне откажет. Однако первый же разговор с ним почти лишил меня такой надежды, и я начала подозревать, что Ричард мог бы потребовать гораздо большего и не получил бы отказа. По-видимому, Санчо почти болезненно жаждал этого союза.
— Сказать вам правду, мадам, с того самого момента, как моя дочь впервые увидела вашего сына три года назад — время летит так стремительно, что не успеваешь вести счет годам, — я не имел ни минуты покоя. Я хотел бы, чтобы все эти миннезингеры и лютнисты, воспевающие любовь с первого взгляда, побывали в моей шкуре. Тогда они запели бы совсем иное. Вряд ли какая-либо другая женщина христианского мира получала больше — и более привлекательных — предложений руки и сердца — но она никого не желала признавать все эти годы. Беренгария твердила, что должна либо получить Ричарда Плантагенета, либо умереть. И, клянусь волосами Пречистой Девы, был момент, когда смерть показалась ей единственным выходом. Слава Богу, самое страшное теперь позади, и все, надеюсь, устроится.
— Вам следовало помолвить ее еще давно, сир, — заметила я, сознательно придавая своему голосу легкий оттенок упрека. Почему он этого не сделал?
— Я знаю. И если бы то время повторилось, я так и поступил бы, клянусь Богом. Но, мадам, я никогда не мог согласиться с тем, что обручения с колыбели — именно то, что нужно. Они, конечно, целесообразны, я убедился в этом на собственном опыте. И тем не менее… По крайней мере, в данном случае все кончилось хорошо, — заключил он.
Я не высказала своего мнения. Я хитрила. День отправки денег я отложила на целую неделю, чтобы у меня было время понаблюдать и потом прийти к какому-то решению. «Она должна либо получить Ричарда Плантагенета, либо умереть» — эта мысль свидетельствовала о том, что под ледяной внешностью принцессы теплился какой-то огонь, но могла указывать и на необъяснимую прихоть душевнобольной, требующей земляники в марте или же свежего гороха в октябре.
Но я ошиблась. По истечении недели, использованной хитро и удачно, я сказала Санчо, что он может отослать приданое в Руан. Я часто разговаривала с Беренгарией, и взгляд ее явно теплел при упоминании имени Ричарда. Выражение этих странных глаз никогда не менялось, но они словно освещались изнутри, когда она с упоением слушала все, что я о нем говорила — будь то самые мелкие, незначительные эпизоды, случаи из детства или же его пристрастия и предубеждения.
Разговаривала я и с домочадцами Санчо, не упуская ни одного слова и даже ни одного умолчания, которые могли бы дать ответ на главный вопрос. Была у них одна болтливая старуха, по имени Матильда, служившая сиделкой у королевы Беатрисы и нянчившая Беренгарию со дня рождения. Она была слишком тупа, чтобы задуматься над истинной причиной моих расспросов и ее ответы меня вполне удовлетворяли. Я также подолгу вела очень сердечные разговоры с обеими фрейлинами и не извлекла из них ничего, что могло бы внушать подозрения.
В честь моего визита из монастыря, где она проводила большую часть своего времени, приехала домой и Бланш, вторая дочь Санчо. Это была приятная, вполне обыкновенная девушка, о которой можно было лишь сказать, что ей трудно настроиться на мысль о принятии монашеского обета — факт, который я лично воспринимала как признак здравомыслия, а не чего-то обратного. Третий член семьи, молодой Санчо, мне откровенно понравился. Он вполне мог быть одним из моих сыновей, если бы не был таким смуглым и покладистым.
Постепенно и с оглядкой я пришла к выводу, что идея этого союза хороша.
Когда приданое было отправлено и помолвка уже не вызывала сомнений, я начала разговор с Беренгарией о будущем — о путешествии, трудностях и лишениях, с которыми она неминуемо встретится. Основываясь на собственном опыте, я доказывала ей несуразность большого багажа и слишком большого количества придворных дам и советовала прислушаться к моим словам.
— Мне нужны только Матильда в качестве горничной, Пайла, которая будет следить за одеждой, прической и прочим, ну и, разумеется, Анна и Блондель.
— Свита получается достаточно скромной, — заметила я. — А кто такие Анна и Блондель?
— Анна — герцогиня Апиетская, а Блондель — мой музыкант. Сейчас они в герцогстве Анны. Она строит там дом, по проекту Блонделя, и я отпустила его помочь ей. Но они должны скоро вернуться.
Судя по ее описанию, Анна и Блондель были достойным дополнением свиты. Ричард хвастался, что у него нет менестреля, но даже его целеустремленная экономия вряд ли распространилась бы на то, чтобы отклонить хоть кого-то из окружения жены, кроме того, каждому известно, как хороший менестрель может способствовать счастью домашнего очага. Что касается герцогини, то я полагала, что для свиты Беренгарии такое украшение весьма полезно. Я никогда не была сторонницей помпы и показухи, но даже я подумала, что ее штат, такой скудный и непредставительный, типичен для двора, в котором нет королевы. Всего две фрейлины — разбитная прожорливая вдова да озлобленная старая дева, обе безродные, мало путешествовавшие и не получившие образования. Они жили все вместе, окруженные комфортом, в дружеской атмосфере, которая делала честь Беренгарии, но если этого было достаточно для принцессы небольшого малоизвестного королевства, то для королевы Англии совершенно не годилось.
Поэтому упоминание о герцогине меня заинтересовало, и я попыталась узнать о ней побольше. Строительством домов обычно занимались только умные и состоятельные женщины, и я представила себе ее милость герцогиню Апиетскую как крупную, исполненную чувства собственного достоинства благородную даму среднего возраста. Возражать против идеи взять ее с собой не было никаких оснований. В самом деле, Беренгарии было даже не с кем поболтать. Язык у нее развязывался только тогда, когда речь заходила о Ричарде, хотя порой она и высказывала некоторые довольно тонкие замечания, проницательность которых свидетельствовала о том, что, несмотря на отстраненный вид, она бывала в курсе дела больше, чем этого следовало ожидать. Да и отсутствием чувства юмора она не страдала, хотя по выражению лица ее трудно было в этом заподозрить. Я поймала себя на мысли о том, что выбор Ричарда, сделанный вслепую, оказался мудрым. Если бы мой сын смог избежать мысли о том, что при его прикосновении принцесса разлетится на куски, они вполне могли быть счастливы.
