Мы не успели отложить в сторону забрызганные грязью плащи и согреть озябшие руки, а Элеонора уже выложила нам все, что ей удалось сделать для освобождения Ричарда, в частности поведала о типично аквитанском приеме — в прошлом принесшем ей прозвище Волчица.

— Я откровенно написала Леопольду, что если он поможет мне, я отдам ему в жены свою внучку и тезку Элеонору, которую называют Жемчужиной Бретани. В Акре он часто говорил со мной о ней, однажды видел ее в Брюгге, и в глазах его горела похоть. Тогда я прямо сказала ему, что прожила достаточно много, чтобы не допускать таких безрассудных, неравных, принудительных браков. И всегда буду поддерживать выбор девушки — в рамках разумного, конечно. Он смутился, хорошо понимая, что ни одна девушка, если она не слепая и если ей предоставить свободу выбора, никогда не выберет его себе в мужья! Но теперь все изменилось, и если он захочет что-то сделать — а он имеет большое влияние на императора, — я готова пожертвовать девушкой. Она молода, наверняка переживет его, а потом — как и ты, Иоанна, — выйдет за человека, которого полюбит.

Иоанна действительно вышла замуж за человека, выбранного ее отцом. Однако Беренгария была готова скорее умереть, чем выйти замуж за Исаака Кипрского. Но сейчас обе, поняв, что Элеонора поверила в рассказ Блонделя и приняла меры, надеялись, что упоминание о матримониальных делах приведет разговор в это русло. Сбросив грязные плащи и промокшую обувь, они поспешили к камину, расспрашивая о Жемчужине Бретани и оценивая силу предложенной Элеонорой взятки.

— Но чего стоит, — я не могла не задать такого вопроса, — эта взятка эрцгерцогу, когда мы даже не знаем, где Ричард? А если он находится вне юрисдикции Леопольда или императора? В Германии множество князей — курфюстов, и все они, судя по всему, независимы и полновластны в своих владениях.

— В том-то все и дело, — сказала Элеонора, оборачиваясь ко мне. — Мы ведь ничего не знаем. Нам известно только то, что он исчез в Эедбурге, маленьком городишке под Веной; но кто его захватил, почему, где он теперь — об этом ничего не слышно. — Она запустила руки в волосы. — Полная неопределенность… Ричард в тюрьме зачахнет, как орел в клетке. И все же Папа мог бы сделать многое — с ним считается весь христианский мир. Мог бы помочь и Леопольд, получивший такую взятку, в особенности если удерживает его он сам или же император. Что еще могла я сделать?

Я промолчала, но вспомнила, как однажды слышала, что многие германские князья лицемерили перед Папой. Половина из них даже не были христианами, а претендовали на то, чтобы считаться членами христианского мира, из чисто мирских соображений. Обширное рыхлое формирование, власть над которым номинально находилась в руках Генриха Жестокого, называвшееся империей, состояло из нескольких очень старых и разнородных элементов. Более тысячи лет прошло с тех пор, как Аттила со своими гуннами вымел всю Европу. Они были побиты, разгромлены, разрознены и забыты. В городах, за исключением тех, где они учинили бессмысленные разрушения, следов от них осталось мало. Но в отдельных частях образования, именуемого империей, гунны оставили жесткий стержень чуждой культуры, невероятно пышной, отличавшейся непреодолимой племенной замкнутостью, удивительно снисходительной к женщинам, детям, лошадям и собакам, бескомпромиссной к врагам и преданно поклонявшейся странным богам. Таким местом была, например, область Гаштейн, где люди поклонялись духу крупного водопада, который низвергался с гор через узкую горловину. В Иоаннов день какую-нибудь молодую девушку из округи, красивую девственницу с чистым лицом, бросали в бурлящий поток, и в течение следующих двенадцати месяцев ее семью окружали почетом, считали святой и осыпали такими щедрыми дарами, что при выборе очередной ежегодной жертвы происходила жестокая конкуренция. А в Турзбургской провинции все еще существовала изощренная форма каннибализма, когда человек в обстановке пышной церемонии поедал некоторые части тела мертвого, но проявившего храбрость врага, в расчете на то, что его храбрость перейдет к нему самому. Папа этого одобрять не мог! Но папские послания, направлявшиеся в подобные места, не прозводили там большого впечатления.

То были случайные обрывки знаний, которые я собирала в голове, как портниха собирает в своем мешке лоскуты ткани. Об этом нельзя было говорить в присутствии жены Ричарда, его матери и сестры. Но я могла сказать и сказала следующее:

— Я думаю, что в первую очередь нужно по возможности точно узнать, в какой именно части империи его держат.

— Но как? — Элеонора снова вцепилась в свои волосы. — Потому-то я и предложила Леопольду взятку — пусть еще один влиятельный человек будет заинтересован в том, чтобы его найти и сообщить нам правду; совершенно очевидно, что Иоанну и королю Франции выгодно прятать Ричарда, запереть в тюрьму до конца его дней. Но если Леопольд не клюнет на приманку, мы ничего не узнаем. Как же нам быть?

Взгляд ее был настолько безумным, что я поспешила сказать несколько утешительных слов, ожидая, что Беренгария наконец заговорит о Блонделе и потребует встречи с ним, чтобы выслушать его рассказ. Но она казалась вполне удовлетворенной тем, что Элеонора поверила ему и приняла свои меры, и они с Иоанной, протянув ноги к камину, пустились в разговор, касавшийся главным образом Жемчужины Бретани, превратившейся во взятку, и шансов на то, что Леопольд клюнет на наживку. Они вспоминали и комментировали его склонность к принцессе Лидии, а потом перешли к обсуждению тонкостей запрета на брак между родственниками, размышляли, насколько Папа вправе регулировать эти вопросы, пытаясь припомнить, бывали ли в прошлом случаи законных браков между дядьями и племянницами. Это была совершенно банальная дамская болтовня, чего Беренгария обычно всячески избегала, но терпела, когда ее собеседницей бывала Иоанна. Я пришла в такую ярость, что мне захотелось столкнуть их головами, и в конце концов я заставила себя спросить:

— А где парень, который рассказал об этом, мадам?

— Он сейчас должен быть в Кентербери, — сказала Элеонора. — Я послала его туда рассказать все, что он знает, Хьюберту Уолтеру, предварительно заставив писцов все записать и хранить с моими бумагами. Видите ли, Анна, рассказ Блонделя находится в полном противоречии со всем тем, что все время утверждал Уолтер, и я подумала, что прямой разговор самого епископа с Блонделем послужит одновременно и проверкой, и подтверждением правдивости менестреля. Все это так трудно объяснить… — Руки ее все тем же рассеянным жестом потянулись к голове. — Я безоговорочно верю этому юноше. И нахожу вполне резонным считать, что, уезжая из Палестины, Ричард пожелал взять с собой компаньона — незаметного, полезного и симпатичного. А Блондель был с ним на протяжении всей кампании. Что могло выглядеть более естественно, а? — Прямой взгляд ее выцветших глаз, более бледных, чем когда-либо, сиявший из темных глазниц, был искренним, но, я сказала бы, вызывающе искренним. И я подумала: она все знает, а каково матери знать такое про сына? Но я по-прежнему не была убеждена в том, что Блондель… — Я безоговорочно ему верю, — повторила она, — но чувствовала, что если просто напишу Хьюберту Уолтеру, будто один менестрель, лютнист, пришел и рассказал то-то и то-то, он не обратил бы на это внимания. Так было со многими рассказами. И решила, что, если бы в рассказе юноши присутствовала какая-то фальшь, он не захотел бы попадаться на глаза Уолтеру. Уолтер знал… и…

«Знал и о том, о чем ты думаешь», — добавила я про себя. А вслух сказала:

— Вы очень умны, мадам. — И я действительно так считала.

— Женщины не должны быть умными, — резко сказала она и красноречиво взглянула в сторону камина, где болтали Беренгария и Иоанна. — Мужчины ненавидят умных женщин — и Бог тоже, Анна Апиетская. И я узнаю его ненависть и думаю, что это гневит его больше, чем когда-либо. Как я могу верить в то, что Бог мой друг, когда дела идут так, как идут теперь? Из моих четверых прекрасных сыновей — ведь даже Иоанн красив и, если захочет, может очаровать хоть птицу, сидящую на ветке дерева, — осталось только двое. Ричард брошен в неизвестную темницу, а Иоанн уничтожает население королевства своего брата огнем и мечом.