— Русские захватили топографический гребень главной высоты, — доложил начальник штаба. — Полк Штейфеля сброшен вниз.

— Вы думаете, я ослеп?! — набросился на него Адлер. — А что фланкирующая позиция? Батальон Дорфмана проспал?

— Повидимому, батальон Дорфмана более не существует. Русская артиллерия обрушилась на него.

— Черт! А где полк Кнабе? Почему молчит дивизионная артиллерия?

— Кнабе тоже сброшен вниз. Дивизионные орудия уничтожены или подавлены: русские корректируют свой артиллерийский огонь уже с гребня. Точней стрелять невозможно.

Адлер дважды раскрыл рот, но не издал ни звука, хотя все смотрели прямо ему в рот. Когда рот открылся в третий раз, из него вырвался хриплый крик:

— Артиллерию! Вызвать огонь тяжелой артиллерии! Почему она молчит?!

Начальник штаба дивизии, отпихнув солдата-связиста, сам заорал в телефонную трубку:

— Бавария! Бавария!

Адлер вырвал у него трубку. Узнав по голосу начальника штаба группы, он потребовал:

— Прикажите немедленно тяжелой артиллерии смести огнем с гребня русских! Иначе все пропало! Что?

Телефон молчал, будто испытывал терпение Адлера. А потом полковник услышал спокойную, отменно вежливую речь самого командующего:

— Вы погубили артиллерию, а теперь просите поддержки? Неужели вы не понимаете, что теперь вся наша артиллерия с гребня высоты видна русским, как на тарелке? Закрытые позиции стали открытыми. Артиллерия несет большие потери. Она срочно передислоцируется, а вы хотите, чтобы она вас прикрывала. Вы подвели всех. Из-за вашей преступной небрежности и ротозейства мне приходится передислоцировать не только артиллерию, но и пехоту. Кто знает, не бросят ли русские в созданную ими брешь крупные силы? Ваше ротозейство может иметь роковые последствия.

Командующий группой считал Адлера единственным виновником столь невероятного падения неприступной Тарунинской крепости. Недаром Краузе терпеть не мог этого мужлана, с лицом мясника и с голосом барбоса, — то было своего рода предчувствие. Теперь этот негодяй наделал хлопот, а главное — провалил ловушку. Когда русские будут отброшены назад (в этом Краузе не сомневался), ловушка уже не сможет быть тем, чем она была! За такое дело Адлера следовало бы расстрелять.

Краузе был взбешен. Он говорил с Адлером вежливым, даже ласковым голосом, но слова его были ядовиты. Адлер кусал свои толстые губы, но когда Краузе заговорил о передислокации войск, приободрился. Ему представилось, что произойдет общий отход на заранее приготовленные позиции, и его дивизия отойдет на рубеж номер два, где будет, пожалуй, даже поспокойнее. Там возведены более солидные инженерные сооружения, чем на Тарунинских высотах, где все держалось не столько на стали и железобетоне, сколько на хитрости. Русские перехитрили! А кто перехитрит бетон, железо и сталь?..

Но Краузе не кончил — он продолжал говорить все ласковей:

— Мой милый Адлер, вы будете прикрывать отход артиллерии и штабов. Вы должны сдерживать русских, чего бы это ни стоило. Деритесь до последнего солдата. Не позволяйте русским сделать ни шагу вперед. Контратакуйте их. Опрокиньте. Уничтожьте. Так велят Великая Германия и фюрер.

— Но, мой генерал! — удалось наконец Адлеру вклиниться в эту блестящую тираду. — Мне же невозможно держаться! За высотой совершенно ровная местность, голая, как колено! Взгляните на карту, мой генерал! У русских теперь господствующие высоты. А мне буквально не за что зацепиться!

— Хватит! — резко оборвал его Краузе. — Я знаю карту. Как же держались на такой же ровной местности русские, когда господствующие высоты были у вас? Цепляйтесь за что угодно. За небо, за воздух, за солнце! Но ни шагу назад. Надеюсь, бог нам поможет. Я кончил.

Краузе был прав: немецкая артиллерия оказалась, как на блюдечке. Поднявшись на гребень вместе с пехотой, артиллерийские командиры Буранова ясно увидели и те цели, по которым раньше стреляли, корректируя огонь с аэростатов и самолетов. Получив возможность корректировать огонь с гребня, артиллеристы принялись одну за другой уничтожать вражеские батареи. Лишь немногим немецким орудиям удалось выйти из-под обстрела и скрыться в ближайшей роще, по которой сейчас же начал бить гаубичный дивизион.

Остатки полков Адлера бежали, бросая оружие и технику. Сам командир дивизии едва проскочил по обстреливаемой дороге. Мотоцикл прыгал по дымящимся воронкам, делал головокружительные виражи, огибая разбитые снарядами автомобили. Адлер благоговейно поднял глаза к небу, вознося хвалу божественному провидению: сам господь надоумил его сменить лимузин на мотоцикл и взять вторым адъютантом известного спортсмена-мотогонщика...

Прав был Краузе и в том, что время теперь дорого. У него созрел уже новый план: захватить вырвавшихся вперед русских в клещи. В соответствии с этим замыслом он и передислоцировал свои войска; у него оставалось еще две дивизии — вполне достаточно для такой операции. Взять обратно Тарунинские высоты представлялось ему совсем не трудным: без немецкой системы обороны это — не крепость.

Пехота шла за огневым валом Буранова, занимая одну за другой вражеские траншеи, основательно развороченные снарядами.

Полк Сахарова был уже на гребне высоты, когда гитлеровцы выбежали из своих укрытий на ее обратном скате. Пулеметчики, автоматчики и стрелки Сахарова залегли в воронках и прилаживались поудобнее.

Немцы бежали наверх смело, не рассредоточиваясь. Они и не подозревали, что их уже берут на прицел русские пулеметы. Как обычно, изрядно подвыпившие перед боем немецкие солдаты шумели и переругивались, офицеры подгоняли их криками.

У наших пулеметчиков и автоматчиков давно уж был зуд в руках, но огонь не открывали до тех пор, пока гитлеровцы не приблизились на двести метров.

Тогда из воронки поднялся во весь рост человек с темным и грозным лицом и, подняв руку, прокричал гулким басом:

— Огонь по гадам! Покажем им Ленинград!

Он рассек рукой воздух, и разом рванули пулеметные и автоматные очереди, грянули залпом сотни винтовок. Ливень свинца опрокинул немцев, прижал к земле. И уже не прекращался ни на миг этот смертоносный свинцовый шквал.

Подав команду своему полку, Сахаров лег в воронку с ручным пулеметом. Он стрелял по врагам, и с каждой выпущенной очередью делалось ему легче, будто каждая пуля уносила частичку тяжести из сердца.

Рядом с ним пристроился солдат очень большого роста, в богатырских руках которого винтовка казалась детским ружьецом. Стрелял этот солдат с явным удовольствием — после каждого выстрела крякал; широкоскулое лицо, с кирпичным румянцем во всю щеку, выражало радость охотника, дорвавшегося до крупного зверя. Это был Колмаков — тот самый сибиряк, о котором с таким восхищением говорил полковник Савельев. Стрелял Колмаков не торопясь, истово, бил фашистов на выбор. А выбирал он тех, которые были потолще, смекая, что это должны быть офицеры. Колмаков пришил к земле нескольких «толстеньких», пытавшихся уползти. Иной гитлеровец долго лежал не двигаясь, притворялся мертвым, а потом вдруг вскакивал и бежал вперед во весь дух. Колмаков спокойно брал его на мушку.

Атака была отбита так скоро, что Колмакову даже обидно стало: один подсумок патронов только опорожнил — и все!

Получив приказ цепляться за что угодно, но прикрывать отход артиллерии, генерал Адлер «передоверил» это дело полковнику Штейфелю — приказал ему оставаться в арьергарде и удерживать любой ценой место расположения штаба дивизии. Гитлеровцы засели в штабных землянках, в щелях, в воронках. Но они преждевременно выдали себя: стали стрелять по нашим солдатам, вытаскивавшим из укрытий на скате запрятавшихся туда беглецов. Буранов приказал первому дивизиону артиллерийского полка открыть огонь по этой линии вражеской обороны.

Десяти минут было достаточно. Батальон Шишкина почти не встретил сопротивления. Деморализованные мощным огневым налетом, уцелевшие гитлеровцы поспешили сдаться в плен.