— Так точно. У меня все.

— Немного. Слабая работа на сей раз! — сказал недовольно генерал. — А ведь в твоем секторе непроходимых болот нет; почва у тебя твердая. В чем же дело, а?

— Противник высокую бдительность проявляет, товарищ генерал. Наблюдение отлично поставлено, ракетами ночь в день превращают. И каждый кустик, каждая воронка у них на примете. Разведчики мои умеют, как в сказке, кустом или камнем обернуться, да вот беда: кусты и камни у немцев на учете, как в бухгалтерии. И всякое прибавление к природным данным сейчас же их наблюдатели обнаруживают.

— А разве нас учили воевать с ротозеями? Камни и кусты на учете — в землю врастай. Маскхалаты не помогают — шумом вдобавок маскируйся. Не мне вас учить! Если же обстановка настолько трудная, что отдельные группы разведчиков никак не могут проникнуть в расположение противника, во вражескую траншею, чтобы «языка» захватить, надо произвести разведку боем. Об этом ты не думал?

— Думал, товарищ генерал.

— И что же надумал?

— Предлагаю бросить ночью на вражескую траншею одну роту с огнеметами.

— С огнеметами?

— Так точно. Огнеметы оказывают большое психологическое действие на противника. Я думаю, что нам удастся, хотя бы временно, захватить отрезок стрелковой траншеи в центре участка и при этом двух-трех «языков».

— Это не то, что я имел в виду, — сказал генерал. — Это не разведка боем, в полном смысле слова: без участия артиллерии, одна рота — какой же это бой? Это скорее поиск. Но и поиск тоже дело хорошее. Можно начать и с малого. Я не возражаю. Когда ты думаешь это проделать?

— Нынче в ночь. Я приказал уже роте Мизинцева отдыхать весь день, чтоб сил набраться для ночного дела.

— Правильно, действуй! — одобрил генерал.

Когда в штабе группы была названа фамилия командира первой роты Мизинцева, полковник Буранов сразу вспомнил этого офицера. Он видел лейтенанта Мизинцева давно и всего несколько минут, но образ его неизгладимо врезался в память.

Год назад на Ленинградском фронте проводилась одна частная операция. Надо было отбить у врага небольшую высотку, которая опасным образом вклинивалась в наше расположение. Буранов командовал тогда артиллерийским полком, и его батареи провели артиллерийскую подготовку к наступлению. Стрелковый батальон начал атаку фланговыми ударами двух рот — справа и слева. Буранов находился на своем передовом наблюдательном пункте в центре участка. Внимание его привлекла правая группа. Там какой-то командир оказался впереди всех. В бинокль Буранов мог хорошо рассмотреть его. То был очень молодой офицер, стройный и красивый. Повернув к солдатам раскрасневшееся лицо со сверкающими глазами, он крикнул: «За Родину!» И все устремились вперед еще быстрее, и не было уже силы, которая остановила бы этот наступательный порыв. Ожившие кое-где огневые точки врага не могли ничего сделать, немецкие пулеметчики и автоматчики нервничали и стреляли плохо.

Тогда — небывалый случай! — старый артиллерист словно позавидовал пехоте: какие сильные и высокие чувства испытывает этот пехотный командир! В артиллерии такого в последнее время не случалось. Раньше, бывало, батарея вылетала карьером на открытую позицию, а теперь и на прямую наводку пушки ставили ночью, потаенно, без всякого эффекта...

Не отрываясь от бинокля, Буранов следил за пехотным командиром, пока он и его солдаты не скрылись во вражеской траншее, откуда донесся ни с чем не сравнимый шум, каким слышится издали многоголосое неистовое «ура».

Буранов вскоре узнал фамилию храброго офицера, это был Мизинцев, но видеть его больше не доводилось. И вот сейчас, через год, военная судьба снова свела их на одном маленьком участке фронта.

Полковник с интересом стал ждать результатов поиска Мизинцева, надеясь, что, может быть, прольется некоторый свет на тарунинские тайны.

Лейтенант Мизинцев был самый молодой из командиров рот, а возможно, и из всех офицеров в полку Сахарова. Он был, пожалуй, недостаточно солиден и серьезен, зато мог всю роту заразить храбростью. Еще будучи младшим лейтенантом и командуя взводом, Мизинцев прославился своей отвагой, доходившей до безрассудства. На фронте не всегда удается отличить храбрость от безрассудства. Бывает, что безрассудство, не имевшее гибельных последствий, почитается за храбрость, и, напротив, если храбрость по несчастной случайности приводит к гибели, ее считают безрассудством.

Так как Мизинцеву удивительно везло, то и самые бесшабашные поступки его сходили за славные дела. Не раз сам он совершал со своими разведчиками дерзкие ночные поиски и возвращался из логова врага цел и невредим.

Мизинцева любили и офицеры и солдаты и по-своему берегли. Офицеры называли его Мизинец, так же меж собой звали и солдаты. Иногда называли его даже Мизинчиком.

Обычно перед боем командир батальона капитан Шишкин делал лейтенанту Мизинцеву особое внушение: строго-настрого приказывал при атаке не вырываться вперед, а находиться, где предписано Боевым уставом. Лейтенант покорно выслушивал наставления, сокрушенно вздыхал и клялся не нарушать устав, не увлекаться. Черные цыганские глаза его при этом смотрели так грустно, будто он от любимой девушки отрекался. Даже комбат расстраивался от его несчастного вида. Сам командир батальона был не молод и не красив, и в пекло его никогда не тянуло, хоть и шел он туда смело, выполняя воинский долг.

Внушение комбата забывалось при первых же выстрелах, а когда начиналась атака, Мизинцев как-то незаметно, непроизвольно оказывался впереди всех.

Личный пример командира сильно действовал на солдат. Вся рота Мизинцева как будто была сформирована из отборных смельчаков. И вполне естественно, что на нем остановился выбор командира полка, когда тот придумал ночную вылазку с огнеметами Мизинцев пришел в восторг, сейчас же собрал свой командный и политический состав и объявил, сияя:

— Поздравляю, товарищи, с интересным дельцем.

Когда он разъяснил боевую задачу, офицеры и сержанты одобрительно загудели: затея пришлась им по нраву. Никто не сомневался в успехе. Всем было известно, что гитлеровцы огнеметов особенно боятся, и не зря: попасть под огненную струю, пожалуй, похуже, чем под пулеметную очередь.

Ночь выдалась самая подходящая: все небо затянули тучи.

Ровно в двенадцать часов над бруствером нашей траншеи появились странные горбатые фигуры: это были солдаты с ранцевыми огнеметами на спине. Спустившись с бруствера, огнеметчики легли на землю и поползли в сторону немецких окопов. Скоро они растворились во мраке: как ни напрягали зрение наши наблюдатели, никого уже не было видно.

Через некоторое время с вражеской стороны донеслось несколько разрозненных ружейных выстрелов и короткая пулеметная очередь, потом все стихло.

Что там произошло, никто не мог понять. Почему так мало было стрельбы и не действовали огнеметы? Во всяком случае, при такой незначительной стрельбе с ротой не могло произойти серьезных неприятностей: чтобы уничтожить целую роту, да еще ночью, стрелять надо было бы в тысячу раз больше.

Командир полка, сам провожавший роту на вылазку, остался в траншее и то и дело смотрел вперед, стараясь увидеть что-либо. С ним был и командир первого батальона.

— Ничего не понимаю! — повторял капитан Шишкин. — Никого там нет, что ли?

Командир полка отмалчивался.

Капитан посмотрел на светящийся циферблат своих часов:

— Время — один ноль-ноль. Мизинцеву давно бы пора вернуться. Как сквозь землю провалилась рота! Что за история?

Он замолчал, видя, что командир совсем не расположен разговаривать.

Прошло еще полчаса в тягостном молчании. Капитан и подполковник пытливо вглядывались вперед, но там лишь временами, при некотором разрежении облаков, еле различался темный контур главной Тарунинской высоты. Сегодня она была как-то особенно черна и загадочна. Немцы почему-то даже ракет не пускали.