— Если бы на фронте награждали орденом Трудового Знамени, я бы его, будьте уверены, получил.

Он считал себя тружеником и не лез в герои. И только это чрезвычайное происшествие с осокинским самолетом сбило его с раз навсегда занятой позиции: вместо того, чтобы послать другого, он отправился на розыски самолета Осокина сам. «Хорошо, что во-время опомнился, сел здесь», — думал Могилевский. А на сердце у него все-таки кошки скребли.

Аэродром, где приютился По-2, граничил с рощицей, противоположная его сторона уходила в открытое поле. Там, вдалеке, на равном расстоянии друг от друга, в трех местах что-то горело, — возможно, специально разведенные опознавательные костры. Пламя иногда разгоралось так ярко, что сумрак в роще сгущался до черноты; деревья шумели под ветром в этой тьме зловеще.

Зябко поеживаясь, Могилевский ходил взад и вперед, и им овладевали невеселые думы. Самому себе он вынужден был признаться, что трусит сейчас, прислушиваясь к вою ветра в темной роще, что струсил, приняв решение не разыскивать Осокина, а сесть на чужом аэродроме в расчете провести время, отсрочить возможную встречу с опасностью, встречу с врагом, которой до сих пор он удачно избегал. Да ему и не положено встречаться с врагом. Не положено вот так вышагивать, замирая от каждого шороха. Не случайно ведь ему сказали, что могут выставить часового — рядового, а он, инженер-майор, знающий больше, чем десять рядовых, вместе взятых, должен спать. Он всегда старался спать по ночам. Ему совершенно незнакома, например, окружающая обстановка. Вдалеке горят костры, может, им не полагается гореть?

Ночные бомбардировщики ушли на задание и сразу поле будто вымерло, не с кем перекинуться словом. А для успокоения хотелось бы поговорить с кем-нибудь. Что все-таки случилось с самолетом Осокина? Загадочная история: сел на вынужденную, не получив ни единой царапины. Может, сдали не моторы, а летчик? Ну, а если допустить — моторы. Кто готовил машину? Механик, старшина Мысов. Взысканий пока не имел. Может, заслужил сейчас?

За показавшуюся нескончаемой ночь Могилевский передумал многое. Утром ему стало известно, что члены экипажа Осокина выбрались из болота, куда капитан вынужден был посадить машину. Получив точные координаты, инженер-майор быстро разыскал место вынужденной посадки, а к вечеру управился с осмотром самолета и составлением технического акта.

Капитан Климчук привык, что к нему приходили и в ночь и в за полночь. Но инженер-майор Могилевский прилетел совсем уж в неположенное время. На зорьке, утром, у хаты, где ночевал Климчук, раздалось урчание мотора. По-2 сел на крошечном «пятачке» между плетнем хаты и подступающим к ней подсолнечным полем.

Климчук натянул сапоги, вышел поглядеть, в чем дело. Он не думал, что это к нему.

— Вас, именно вас, мне и нужно, — сказал Климчуку инженер-майор, спрыгивая с крыла самолета. — Где мы с вами можем поговорить наедине?

Климчук не любил суетящихся людей. Он не спеша отошел чуть в сторону, наклонил высокий стебель подсолнуха, вышелушил из шляпки несколько семечек, сказал:

— Здесь будет вполне удобно. Я вас слушаю.

Могилевский полез в планшет, достал карту, несколько листов кальки — она заменяла, повидимому, бумагу и была исписана витиеватым почерком с обеих сторон — и рассказал, что он только что с места вынужденной посадки пикирующего бомбардировщика.

— На вынужденную летчик (запишите его фамилию) капитан Осокин пошел в самый критический момент: отказали моторы. Когда были осмотрены моторы, вот акт осмотра, — инженер-майор протянул свою исписанную с двух сторон кальку, — оказалось, что в одном деталь номер 0234, будто сточенная кем-то по диаметру, разболталась во втулке. Машину готовил к полету механик (запишите фамилию) старшина Мысов.

Только к вечеру покончил Климчук с этим делом. Хотя можно ли это назвать — покончил? Майор Могилевский настаивал на том, чтобы старшина Мысов был немедленно арестован. Но капитан, подумав, сказал:

— Пока этого делать не следует. Пока вы можете лишь отстранить Мысова от исполнения обязанностей.

Могилевский поспешил выполнить этот совет.

Климчук перебирал в памяти случаи, когда ему приходилось сталкиваться с подозреваемыми во вредительстве. Несмотря на выработавшуюся профессиональную привычку быть объективным и бесстрастным, он, Климчук, каждого такого преступника лично ненавидел и в каждом находил именно то, за что можно ненавидеть. Тупая жестокость, органическая потребность пятнать, гадить, рушить все светлое, наглость и, наконец, слезливая трусость, когда пойман с поличным, — все это бывало в каждом.

И ничего этого не было у Мысова.

По вызову к Климчуку явился ладный, молодой, с открытым взглядом человек. Пилотка сидела на голове аккуратно, гимнастерка заправлена, как положено, доложил о прибытии четко. Но лицо какое-то серое. И в глазах — боль и тоска.

Он показал себя прекрасным знатоком техники. Он не допустил и не мог по характеру своему допустить оплошности. Перед полетом он осматривал моторы? Климчук заставил рассказать подробно, как осматривал. И Мысов, мгновенно оживившись, сбив пилотку на затылок, чтобы не мешала, заглядывая под стол и за стол, повертывая то чернильницу, то карандаш, рассказал.

Климчук протянул старшине детали, приведшие к аварии.

— А что вы скажете об этом?

— Люфт очень большой, — сказал Мысов.

— Допустим такой люфт?

— В десятки раз меньший недопустим, товарищ капитан.

— Как же вы не заметили?

Чудес не бывает на свете: в воздухе никто не мог снять с металлической детали несколько десятых миллиметра, тут нужно было действовать резцом или напильником.

— Кто это сделал, старшина Мысов?

В состоянии невероятного смятения Андрей ответил:

— Виноват, товарищ капитан.

«Заладил: «виноват, виноват», — с досадой думал Климчук. — Повиниться, брат, еще успеешь. А вот кто же испортил детали, это ты знаешь? Если нет — почему не знаешь? Почему?»

Капитан шагал по полю, заросшему полынью, рвал и давил сочные стебли сапогами. Терпкий запах поднимался плотной волной, лез в горло, в нос. Выбрать другую дорогу не было возможности, Климчук торопился. Сегодня ночью должен был тронуться вперед второй эшелон, капитану надо быть на месте.

Так, с горьким привкусом во рту, он и явился в штаб.

Вспыхнувшая антипатия Климчука к Могилевскому нашла бы существенное подкрепление в рассказе Сергея Осокина об одних сутках, которые последовали за его вынужденной посадкой и которые инженер-майор Могилевский «проболтался» на аэродроме ночных бомбардировщиков.

Но капитан Осокин рассказать об этом не смог.

Что же случилось с капитаном?

Вылетел он на задание на совершенно исправном самолете, в отличном настроении. Такое настроение владело всеми воинами фронта, двинувшимися в наступление на врага.

Садясь в самолет, Осокин по обыкновению спросил у стоящего около стремянки старшины Мысова:

— Ну, как?

Тот ответил:

— Как часы, товарищ капитан.

И, действительно, моторы в начале полета работали великолепно. А потом произошло непонятное. Линия фронта едва обозначилась вдалеке дымами и пожарами, как без всякой причины в своем, спокойном небе правый мотор вдруг сдал, вышел из строя, будто его прошила пулеметная строчка.

На одном моторе можно было лишь попробовать дотянуть до более или менее сносной посадочной площадки. Однако и этого Сергею не удалось сделать: стал сдавать второй мотор. Он был вынужден сесть, где пришлось — на опушке леса, у болота, возможно, на земле, где еще рыщет враг.

Командир уводил эскадрилью к заданной цели. Стрелок-радист осокинской машины успел принять его приказание «действовать по обстановке».

Садились трудно. Когда отказали моторы и капитан принял решение идти на посадку, всем стало ясно: малейшая оплошность — и, как говорится в невеселой шутке, «собирайте нас по частям». Надежда теперь была лишь на мастерство командира.