Маша решила зайти посмотреть, как там все внутри, и только свернула к избушке — застыла, замерла на месте. Навстречу ей шла женщина, огромная, толстая, в бесформенном платье из серой мешковины, похожая на тех каменных баб — идолов, которых видела Маша в степи по дороге сюда, на Урал. И глаза у этой живой, идущей ей навстречу женщины были, как у каменной бабы, неживые, уставившиеся в одну точку, сквозь Машу, вдаль.

Не стала Маша заходить в избушку. С чувством неудовлетворенности («красота вокруг какая, а у меня на уме всякие глупости») вернулась она домой.

Соседка по комнате, эвакуированная из Минска жена офицера Ольга Ивановна, спросила, как удалась прогулка. Маша рассказала о встрече «ну, прямо, с каменной бабой, даже страшно...»

Ольга Ивановна привлекла к себе Машу.

— Девочка милая, живете здесь год и так вся в работе, что ничего, кроме своего станка, не знаете. Ведь эта ваша «каменная баба» — местная дурочка. Безобидная, говорят... Жила нищенством. А сейчас будто бы на заводе работает...

Маша неприметно отстранилась от Ольги Ивановны. Девушку удивляло, что ее соседка в такие трудные для Родины дни не работала. Не работала, да еще пыталась как-то оправдать это: «У меня муж сражается с врагом».

«Да, несчастная дурочка работает, а вы, Ольга Ивановна, умница, бездельничаете», — хотелось сказать Маше, и, чтобы не сказать этого, она поспешила закончить разговор:

— Не получился, словом, у меня выходной. Никуда я теперь больше не пойду.

Старшина Андрей Мысов проводил своего земляка капитана Сергея Осокина в полет.

Утро было свежее, росистое; по седой траве аэродрома тянулись широкие и узкие тропинки — следы самолетов и людей. Последнюю тропку, сбивая росу тяжелыми сапогами, прокладывал Андрей: он всегда первым приходил и последним уходил с поля.

Неторопливый, размеренный в движениях, Андрей был влюблен в свое дело авиамеханика. Письма Маши, ее гордость за него, фронтовика, он воспринимал с конфузливым недоумением: «Чудная, какие мы тут герои?» Но в моменты опасности — жесточайшая ли бомбежка, перебазирование ли под обстрелом противника — был действительно храбр, стоек и неутомим.

Месяц назад часть начала получать новые самолеты. Это событие ознаменовалось для Андрея событием и личного свойства. С первой партией машин в часть приехала делегация рабочих. Один из делегатов — седобородый старичок — после официальной церемонии разыскал старшину Мысова, отозвал в сторону и, хлопнув его по плечу, сказал:

— А ведь я тебя, парень, плясать могу заставить.

— Можете, — с готовностью согласился Андрей, — хороши машинки!

— Не об этом речь, — воскликнул старичок, — не об этом! — Он чуть отодвинулся от Андрея и поклонился ему вдруг низко, низко. — Поклон тебе, привет от твоей невесты Машеньки.

Это было так неожиданно. Андрей знал адрес Маши — Урал. Знал, что она работает на заводе. Но что ее руками сделаны детали авиационных моторов, которые попадают теперь к нему, Андрею, в руки — мог ли он такое предположить?

Седобородый старичок подробно рассказал Андрею, как живет Маша, как ее — «золотую девоньку» — все любят.

До чего же от стариковского рассказа хорошо Андрею стало! Как будто бы одному старшине Мысову дорог факт: его невеста Маша принимала участие в создании боевого самолета; он, механик, готовит этот самолет к полету; его друг летит на нем и громит врага. А если подумаешь — из этих вот, кажется, тончайших, поначалу неприметных нитей складывается большое единство советских людей.

Летный день разгорался. Самолеты уходили и возвращались с заданий. Иные задерживались в неудобном, опасном военном небе. Иные прилетали и сразу же задавали уйму работы техникам и работникам медицинской службы.

Капитан Осокин с задания не вернулся. Под вечер стало известно, что его самолет сел на вынужденную, не дойдя до цели, не приняв на себя ни одного вражеского выстрела. Просто отказали моторы. И тут, когда инженер части инженер-майор Могилевский садился в По-2, чтобы лететь к месту этой необычной посадки, старшина Мысов отважился тоже на необычный, неожиданный, с точки зрения строгих авиационных правил, поступок. Он пробежал вблизи от винта, когда раздалась уже команда «Контакт!» Воздушный поток сорвал с него пилотку и унес далеко в поле, а он, отлично зная, что ему не перекричать гул мотора, все-таки отчаянно закричал:

— Товарищ инженер-майор, возьмите меня с собой!

Самолет безответно ушел в небо. Андрей горестно опустился на пыльную жесткую аэродромную траву.

Уже в воздухе инженер-майор Могилевский подумал, что он зря поторопился. Сведения об Осокине ведь не были уточнены. Командир эскадрильи возвратившихся с задания пикировщиков сообщил, что у машины Осокина отказали моторы и капитан сел в таком-то районе. Ну, а сам Осокин до сих пор не указал свои координаты. «И зря, конечно, зря он, Могилевский, принял решение лететь на поиски. Ведь слова начальника штаба о том, чтобы старший инженер занялся этим делом, может, не следовало понимать как необходимость лично ему, инженер-майору Могилевскому, отправляться в опасный по существу полет. Благоразумнее было бы подождать возвращения отсутствующего — вечно он сам в воздухе — командира части и поступать согласно его распоряжениям. Конечно же, так было бы благоразумнее», — рассуждал про себя Могилевский. Каждый оборот винта усиливал его тревогу.

Могилевский передвинул планшет на колени, стал рассматривать карту. «Очищен ли этот район от противника? — думал он. — Или, как часто бывает, справа и слева наши войска продвинулись далеко вперед, а там, куда мы летим, полным-полно немцев».

Инженер-майор в волнении сдвинул очки на лоб и зачем-то выглянул за козырек — глаза мгновенно заслезились. Сквозь пелену слез смотрел Могилевский на закат. Вечерняя заря догорала. Облака стали багровыми. По небу затрепетали языки оранжевого пламени. Это было похоже на зарево боя на западе, прямо по курсу.

Могилевский решительно открыл планшет, выхватил листок бумаги, карандаш, чиркнул несколько слов, передал пилоту. Тот поднял плечи. Могилевский нашел его вопрошающий взгляд в смотровом зеркальце и утвердительно, несколько раз кивнул — он давал распоряжение изменить курс, держать на аэродром ночных бомбардировщиков. «Все равно ночью мы никакого Осокина не найдем», — в оправдание своего приказа думал Могилевский, хотя до ночи было еще далеко.

— Постарайтесь засветло устроиться с ночлегом. Покушать мы что-нибудь сообразим, — первое, что сказал Могилевский пилоту на земле.

Пилот был несколько обескуражен непонятным распоряжением о перемене курса, решением ночевать здесь и вместе с тем польщен заботой инженера.

— Что вы, товарищ инженер-майор, — сказал он, краснея и неловко переминаясь, — какой мне ночлег, кроме как под крылом?

— Ну, ну, молодой человек, — покровительственно улыбнулся Могилевский. — Отдых для накопления сил необходим. Завтра нам с вами предстоит работенка. Идите и отдыхайте.

Сам Могилевский остался у самолета. Он полез в кабину за автоматом, зацепил там за что-то ногтем мизинца и сломал его. Это незначительное происшествие вконец расстроило инженер-майора. Сокрушенно качая головой, он долго рассматривал свой мизинец с обломанным ногтем. Потом спохватился, вылез из кабины, закинул автомат за плечо, поправился — взял его на грудь и начал вышагивать взад и вперед, как часовой.

Охранять самолет Могилевскому не было никакой необходимости. Хозяева аэродрома намекнули, что у них в охране стоят рядовые и можно даже выделить специального человека к машине инженер-майора, зачем же ему самому ночь не спать. Но Могилевский сказал: «Я и так не усну».

Да и в самом деле ему было не до сна.

Привыкший держаться на людях уверенно, он чувствовал сейчас давящую неуверенность и ругал себя за скороспелое решение лететь на поиски Осокина. Два года войны он, Могилевский, может быть, и жив-здоров лишь потому, что не лез по украинской поговорке «раньше батьки в пекло». Все считали его за этакого трудягу-работягу, ибо видели всегда суетящимся, мечущимся по стоянке от самолета к самолету. Он, не жалея, тратил силы на «доставание и обеспечение», охотно попадаясь в такие моменты на глаза начальству. Не так давно, получая медаль, он скромно сострил: