Но многие из нас и в школе выходили из этой схемы. Мы делали совершенно непонятные вещи, совершали дикие поступки. Нас считали странными, чудаками. Нам ставили в пример среднепоказательных послушных Эдиков и Володей.

Когда же из нас что-то получалось, тогда нам припоминали эти странности и чудачества, утверждая, что именно в них мы проявляли свои способности и что проницательные взрослые уже по ним предсказывали нам удачное будущее.

Серов, пожалуй, подходил под первый вариант, то есть он считал, что он все знает, все может. Конечно, у него были и свои особенности.

Его считали умным парнем и способным математиком (он сразу прошел конкурс). Девочки находили его весьма интересным. Ребята — добрым и хорошим малым. Взрослые — очень начитанным (он полностью прочел «Фауста»). Комсорг — активным комсомольцем.

Серов любил:

Родину (хотя знал ее только по книгам и по рассказам, но если бы ему сказали: «Здесь, перед всеми, пойди и умри за Родину!», он бы, не задумываясь, вышел и тут же при всех умер),

маму (немного. Она все время разъезжала с отчимом),

Галю (первая любовь, в основном воспоминания),

математику (уверял себя),

коньки.

Он ненавидел:

фашистов (по кино и книгам),

директора школы (по собственному опыту),

утреннюю гимнастику по радио (никогда не занимался).

Он умел:

все, что было перечислено выше, плюс иногда быть остроумным.

Он не умел:

забить, не попадая себе по пальцам, гвоздь, колоть дрова, чинить электропробки, отличить сено от соломы, пшеницу — от ржи, токарный станок — от фрезерного, держать правильно лопату, ездить верхом на лошади, водить машину, перевязать руку (чтоб не спадал бинт), разжечь в лесу костер, стрелять из ружья, прибить отставшую подошву (чтоб держалась хотя бы час), зашить рубашку и зарабатывать деньги (не приходилось).

Был ли у него характер?

Серов этого не знал. Он приписывал себе в зависимости от настроения всевозможные черты.

Может, характер проявлялся в манерах?

Но он позаимствовал:

У Иванова — манеру пожимать плечами, показывая этим свое пренебрежение.

У Петрова — произносить «Да-а…», кривя рот и переходя на шепот.

У Сидорова — выражение: «Видал я вас в гробу».

У Зигбермана — говорить: «Ну, знаете, ребята…»

У Гали — смотреть спокойными, ледяными глазами на человека, который тебе не нравится.

И у какого-то киногероя — упругую походку.

А что было в школьной характеристике?

С большим умением, знанием дела и даже мастерством там были собраны все общие слова: умный, инициативный, трудолюбивый и т.д.

По этим характеристикам все тридцать человек класса сливались в одно лицо. Но был же у него характер, было же что-то особое, серовское?

Об этом могут рассказать только его дневники.

(Дневник Серова[2])

«Я люблю города. Я не понимаю прелести рощ, дубрав, соловьев и прочей сельской номенклатуры. Я люблю узкие улочки, островерхие дома с полузабитыми окнами, с осыпавшейся штукатуркой; старые винтовые лестницы, неизвестно как очутившиеся в этих полуразвалинах; полузаброшенные дворы, где у глухой кирпичной стены маленькое деревце и скамейка. Да, мне нравится старый город!

Но больше всего я люблю Москву. Может, потому, что Москва — наиболее современный город из всех, что я видел, может, потому, что Москва — моя родина. Оговоримся сразу. Я не люблю то, что обычно принято любить в Москве. Я не люблю Москву дневную, с оголтелыми командировочными, которые мечутся по универмагам или прямо на сквере едят из кулька.

Мне нравится Москва зимняя, утренняя, когда на фиолетовые улицы из каждого подъезда выскакивает человек, оглянется, потрет уши — и быстро-быстро вразвалочку в метро! Мне нравятся первые автобусы и троллейбусы. Еще пусты улицы, машина идет быстро, кондуктор зевает, пассажиры с заспанными лицами смотрят в окна.

Ночную Москву я не люблю. Москва — рабочий город, и ночью все спят. Мне нравится Москва майская. И я люблю в любое время года Москву в сумерках, Москву вечернюю.

Дома открывают глаза: желтые, розовые, зеленые. Разноцветными флагами магазины выбрасывают вывески. Тяжело урча, продираются машины на людных перекрестках, и их обтекает толпа. Мостовые становятся синими от неоновых реклам. Это центр.

А огромный Первомайский поселок! Здесь, кажется, и должна быть окраина. Глядь, целый квартал девятиэтажных домов! А Новые Черемушки? И не обязательно новостройки. Мне нравятся и старые кирпичные пятиэтажные корпуса. Мне хочется зайти в каждую квартиру. Мне нравятся старые газовые плиты с блестящими металлическими кранчиками и запах газа.

Из всех улиц — улица Горького. Нам, молодым москвичам, ее можно любить и не любить. Но нельзя быть к ней равнодушным. Это единственное место, где по вечерам не торопятся, не бегут по магазинам, а гуляют. Для меня эта улица — «Бродвей», выставка тщеславия. Я помню, меня в первый раз ошеломило скопище хорошо одетых, красивых пижонов и «чувих». На меня никто не обращал внимания. Я был одет довольно просто, несмотря на то, что надел мамин шарф. Меня почти все девушки находят симпатичным. Но здесь этого мало. Мне впервые страшно захотелось быть красивым. Очень красивым! Чтоб все не могли не обернуться. Или очень известным, знаменитым. Чтоб все показывали: «Вот идет Серов, знаете? Тот самый!» Хорошо, когда все на тебя смотрят! Но, простите, как быть знаменитым в семнадцать лет? В лучшем случае академиком ты станешь лет в сорок. Да и все ли знают у нас академиков?

Вот сегодня я снова на «Бродвее». Увижу ли знакомых? Между прочим, здесь хорошо идти с кем-нибудь из друзей и делиться ехидными наблюдениями.

Вот идет «чувак» в красном шарфе. Основное его занятие — производство впечатлений.

А этот «мужичок» идет и ругается предпоследними словами.

— Привет!

— Приветик!

— Ну как?

— Да ничего.

Так мы и разошлись. Лицо знакомое, но откуда я его знаю, ума не приложу. И он, наверно, тоже…

А вот «чувиха» почувствовала, что я буду смотреть на нее, и приготовилась…

Вот так проходит мой «бродвейский» вечер. Шляться, ехидничать, заходить в магазины, наблюдать. А не пора ли домой?

Остановка автобуса. Ждут. Нашего все нет.

— Что?

— Нет.

— Сколько можно?

— Еще двадцать минут.

— Это потому, что вы здесь?

— Ага! Мне всегда везет. Жду ровно полчаса. Двенадцать минут прошло. Осталось восемнадцать.

— Опять пятьдесят пятый! Три их только что прошло. И четвертый за ними.

— А они поодиночке не ходят.

…В автобусе пахло апельсинами и мотором. Кондукторша деловито и долго отсчитывала мне сдачу, одну медь. И, всучив ее, выпрямилась, сурово взглянув мне в глаза, словно сделала важное дело.

На моей улице на стреле подъемного крана висела луна. Ветер гонялся за пустым коробком.

Так прошел еще один вечер моей жизни.

Завтра воскресенье, завтра день веселья… Терпеть не могу Москву в воскресенье! Сколько народу! Конец света! Из всех квартир, комнат и каморок!

Это страшная вещь, когда ты среди миллиона! Чувствуешь себя песчинкой.

Я боюсь.

Чего? Попробую сам себе уяснить. Я далеко не самый высокий, не самый красивый, не самый умный. Я вижу ребят, похожих на меня внешне. На многих такое же пальто, как и на мне, такие же ботинки. Многие читают те же книги, и у них те же мысли. Они так же, как и я, нервничают, когда на свидание опаздывает девушка. Они поют те же песни, что и я. Я не исключение, и этого я боюсь.