И он отдает приказания комесам. Победа действительно блистательная, пожалуй, третья часть франков полегла. Клодион, дважды раненный, еле спасся бегством… Добычи уйма, но продовольствия мало… Завтра надо возвращаться…
Что делать с женщинами?.. На конский круп их не возьмешь, да и зачем они нам нужны, когда мы вернемся в Лютецию?..
Марцеллин советует отдать всех женщин франкам. Этой милостью легко будет покорить их сердца. Аэций и Рицимер разражаются хохотом. Милость?! Уже двенадцать лет сражается подле Аэция Марцеллин, а все еще не знает, как надо поступать с варварами. Милость их только подстрекает!.. А вот изнасиловать и перебить с полтысячи женщин — это их смягчит… Пусть только воины узнают через неделю, что их жен и дочерей убили, а те, что уцелели, прошли самое малое через тридцать-сорок рук и вернутся в свои селения с римским плодом, — и они тут же заставят Клодиона заключить мир и присягнуть на феод, чтобы спасти от подобной же судьбы остальных женщин…
— Я даже не знаю, — заключает Аэций, — стоит ли щадить этих знатных дочерей графов… Мы забрали у франков все… выкупа они никакого не дадут… и они так суровы, когда дело касается девичьей добродетели, что часто своей рукой убивают обесчещенных женщин…
Решено было, что те, кому достанутся знатные подружки невесты, сами будут решать судьбу каждой из них, после того как проведут с ними ночь… Остальных же захваченных женщин, которые вот уже час переходят из рук в руки победителей, — почти в ста шагах от трупов своих мужей и отцов, — завтра разделят на две части: сто или двести из них направят в Камерак, остальных же — около четырехсот — придется убить…
Военачальники принимаются делить женщин. Один за другим покидают они шатер патриция, каждый ведя свою добычу… Только Майориан не приблизился ни к одной.
— Ты дал обет целомудрия, Юлий? — спрашивает его с улыбкой Аэций, когда они одни остаются в шатре.
Но Майориан вместо этого отвечает вопросом на вопрос.
— Кто в сегодняшней битве отличился больше всех, сиятельный?
Аэций не хочет быть несправедливым.
— Ты, молодой друг, — говорит он, кладя руку на плечо.
— Значит, я заслужил награду?
— Заслужил, Юлий.
— Высшую награду?.. Награду для храбрейшего?..
Аэций с трудом сдерживает нарастающее раздражение.
— Да, наивысшую… Говори же, чего ты хочешь…
Майориан скрещивает руки на груди. На губах его играет гордая спокойная улыбка.
— Я хочу франконскую королевну.
Аэций вскакивает. Широкие скулы напряженно двигаются под густой бородой.
— Ты еще молодой воин, Юлий, — начинает он свистящим голосом, — так что можешь и не знать, что высшую награду после победного сражения берет обычно не самый храбрый солдат, а высший военачальник.
— А разве ты ее хочешь, сиятельный?..
Майориан уже не улыбается, но удивление, которое отражается в его взгляде и голосе, так выразительно и вызывающе, что Аэций вынужден сделать нечеловеческое усилие, чтобы не размозжить наглецу голову или не вышвырнуть его из шатра… Но сделать это нельзя: в Риме и Равенне будут говорить, что он ревнует к щенку… Боится, что тот затмит Аэциеву славу, угрожает его власти… Майориан же, чувствуя, что именно удерживает Аэция, становится все более дерзким.
— Я молод и, кажется, красив, сиятельный, и кровь во мне играет… Ты же, непобедимый, уже достиг счастливого равновесия и поры охлаждения крови… Ты ведь можешь быть отцом королевны…
Аэций, хотя в нем бушует страшная буря чувств, внешне уже совершенно владеет собой. Неужели дать повод для насмешек?.. Пойти на то, чтобы в Риме и в Равенне кружили злые шутки о том, как пятидесятипятилетний диктатор, охваченный неожиданным вожделением, схватился из-за пленницы с красивым двадцатилетним воином?.. Никогда! Но как найти выход, чтобы не оказаться в смешном положении?
— Понимаю, Майориан, — говорит он через минуту, — ты молод и можешь заболеть, если не получишь женщину… Но это королевна — давай уж посчитаемся с ее достоинством… и без того ее постигло большое несчастье!.. Должна была пойти на ложе с любимым супругом, а супруг вот лежит с рассеченной головой в двух стадиях отсюда, королевна должна отдать свое девичество победителю, так пусть она сама выберет, кого из нас двоих предпочитает…
Майориан даже не улыбнулся. До чего же легко сдался твердый, непобедимый Аэций… Юношу распирает все большая гордость, а кроме того, он чувствует, что вот уже горячей волной приливает к голове бурлящая кровь… Он видел королевну… Поистине прекрасна… Он видел только ее светловолосую головку, а теперь увидит всю… и такую красавицу заключит в объятия… первый!.. первую самую знатную деву храброго народа!..
«Только бы вызвать улыбку на этом застывшем от гордого страдания лице… Она, должно быть, в сто раз прекраснее, когда улыбается… Верно, все еще убивается по своему жениху, но не должен же я нравиться ей меньше, чем самый красивый франк…»
Когда через минуту они оба стали перед знатной пленницей, Аэций на салическом наречии объяснил ей, чего они от нее добиваются. Говоря, он с трудом сдерживал тоску, горечь и ревность: до чего же она красива и молода… И до чего красив и молод Майориан… Несомненно, самый красивый молодой человек, которого он когда-либо видал… Великолепная пара…
Повторив еще раз с грозным нажимом, что она обязана сделать выбор, Аэций цеплялся за надежду, что суровая франконская добродетель окажется сильнее страха, и она скорее бросится на меч, чем согласится отдаться победителю… Ах, как бы торжествовал тогда Аэций над щенком!
Но королевна, как будто и не была франконкой, а тем более девицей, с любопытством долгое время вглядывается в одного, потом в другого и, не опуская глаз, уверенно прикасается к плечу Аэция.
— Я пойду с тобой…
— Сколько тебе лет? — спрашивает Аэций, уверившись, что все это не сон.
— Зимой начну семнадцатую весну…
— Ты могла бы быть моей внучкой…
Королевна не отвечает. Она стоит подле ложа и — как ей велели — снимает с себя одежды. Она уже сняла с ног башмаки, скинула с плеч пурпурное, златотканое, захваченное в какой-то римской вилле платье. Но когда коснулась ладонями длинного, касающегося самых кончиков ног пеплума («Тоже похищенный, — думает Аэций. — Может, снятый с изнасилованной и убитой римлянки?»), вся задрожала и закрыла лицо руками.
— Не могу, — прошептала она, опустившись к подножию ложа.
Патриций смотрит на нее с удивлением.
— Почему ты выбрала меня, а не другого? — спрашивает он.
Франконка не отвечает.
Аэций пресыщен, горд и счастлив. С восхищением, благодарностью и почти растроганно смотрит он в прелестные глаза франконской королевны, то и дело меняющие цвет. Вот они голубые, прозрачные, глубокие… вот уже зеленые, затуманенные, с золотистыми огоньками… а потом серые, стальные, холодные… «Таким должно быть Северное море, родной saal ее отважного народа…» — думает патриций Римской империи и говорит тихим голосом, в котором звучат мягкие, ласковые, заботливые тона:
— Ты дала мне много радости и наслаждения… Я благодарен тебе и не хочу, чтобы ты пострадала, оказалась несчастливой и опозоренной. Я бы с радостью взял тебя с собой в имперские земли, но не могу… Отослал бы тебя в твой край с богатыми дарами, окруженную сотнями пленниц, которые были бы только тебе обязаны жизнью и свободой… Но я знаю суровые обычаи вашего народа и боюсь, как бы ты еще больше не пострадала от своих: чтобы не прокляла тебя твоя мать, а отец не поднял бы на тебя беспощадную руку и чтобы молодые подруги, чистые девственницы, не поворачивались спиной к той, с кем я был минуту назад счастлив…
— Поистине, не только у франков, — отвечает королевна, — но и у саксов, тюрингов, бургундов и ютунгов не найдется такой чистой, самой непорочной девственницы, которая с завтрашнего дня будет смотреть на меня, думать обо мне, говорить со мной не иначе, нежели с завистью, восхищением и почитанием. Разве может быть большая слава и большее счастье для дочери народа воинов, чем сочетаться с мощью и кровью величайшего из мужей, какого когда-либо создали боги — сына Тора и Валкирии, Аэция?!
