— Ave!.. Ave!.. Ave!.. — долго не смолкали возгласы.

Он двигался вдоль рядов быстрым упругим шагом, почти не сгибая массивных колен. За ним шли Мавроций, Галлион, Кассиодор, молодой Астурий, Андевот и другие, имен которых солдаты не знали, и все они, казалось, невольно старались идти так же пружинно и так же необычно, как длинноволосый их комес.

Доместики ожидали, что сейчас они услышат речь: каждый предводитель-римлянин любил выступать перед солдатами. Они слышали красноречие Констанция, Криспина, Кастина, а некоторые из них и Феодосия и даже вандала Стилихона. Новый комес, однако, не очень-то, кажется, рвался произносить речь: быстрым внимательным взглядом оглядывал он шеренги. Он сразу заметил: в его свите один только варвар — Андевот. Среди трибунов преобладали римляне, но среди препозитов их было уже меньше половины, среди центурионов не более четверти, в плотно сомкнутых шеренгах наметанный взгляд Аэция напрасно искал римские лица.

Солдаты видели, как вдруг он улыбнулся и что-то шепнул Андевоту. Потом быстро приблизился к шпалеру, почти касаясь мощной грудью застывших в напряженных руках щитов, и неожиданно обратился к старому солдату в короткой тунике, в староримской лорике и резном шлеме с красным султаном, который замер недвижно, точно живой памятник легионера времен Сципиона или Цезаря.

И как один человек дрогнули вдруг две трети доместиков. Новый начальник дворцовой гвардии обратился на чистейшем готском языке к солдату, который по виду мог быть памятником триариям из-под Метавра или Пидны… Вспыхнули глаза старого солдата-варвара.

— Где ты заработал этот шрам? — спросил полководец, указывая пальцем с блестящим перстнем на рассеченную щеку гота.

— За Феодосия Августа, под Аквилеей, сиятельный.

Лицо Аэция оживилось.

— Ты знал моего отца, Гауденция, отважный воин?

Под староримской лорикой выгнулась могучая грудь.

Голубые глаза чуть не выскочили от радости и гордости из длинных темных ресниц.

— Два раза ночевал с ним в одной палатке, господин…

Широкая улыбка озарила лицо Аэция. Он стащил с пальца кольцо и, втиснув его в ладонь солдата, спросил:

— Есть у тебя сын, друг моего отца?..

Упала на мощную грудь старая голова.

— Отврати от меня гнев свой, господин, — послышались тихие, смущенные слова. — Сын мой служит королю своего народа…

— И, наверное, ему больше к лицу турьи рога на шлеме, чем римская одежда! — быстро воскликнул Аэций. — Когда вскоре встретишь его в огне битвы, не убивай…

И двинулся дальше вдоль сверкающей шеренги. А по солдатским рядам шорохом пробежало: «Идем на короля готов…»

Только на немногих лицах появилось огорчение и тревога. Большинство горело радостным огнем, радостно бились под панцирями варварские сердца: ведь скольких из них обида или родовая вражда к королю своего народа и его приверженцам пригнала сюда, под римские значки!.. И вот для многих из них приближался день расплаты и отмщения.

Вновь остановился Аэций. На этот раз перед молодым гигантом вандалом. И с ним заговорил на языке готов, на котором говорил почти каждый варвар в римском войске.

— Ты был уже в каком-нибудь сражении?..

— Еще нет, предводитель…

— Скоро побываешь… Я хотел бы, чтобы ты был таким же отважным, как твой родич, великий Стилихон…

Последние слова он произнес на языке римлян, громко и свободно. Изумились старые солдаты, испуганно насторожились в свите знатные и сановные воины: вот уже семнадцать лет никто не говорил с солдатами о Стилихоне иначе, нежели с издевкой и поношением.

А Аэций уже остановился перед другим солдатом. Положив ему палец на сверкающую грудь, он вновь заговорил на языке готов:

— Ты ведь из аланов, так?.. Помни же… бери от римлян только то, что умно и что может пригодиться… Почему ты сменил на это тонкое, красиво сверкающее, но так легко пробиваемое вооружение панцирь из конских копыт, какой носили твои отцы на диком Кавказе?

К каждому он обращался с дружеским словом: к франку, к бургунду, к свеву. О каждом народе и его обычаях он что-то знал, что-то помнил, что-то одобрял. И вдруг солдаты услышали, как он заговорил на ином языке, странном, диком, смешном, ни на один не похожем. И вновь он говорил бегло, быстро. Все повернули головы туда, откуда доносился его звучный голос. Они увидели его стоящим перед низким, как будто перекрученным, но широкоплечим, сильным человеком с кривыми ногами и маленькими раскосыми глазками. Человек этот радостно щерил зубы и время от времени прерывал слова вождя радостными возгласами.

— Скоро у тебя будет много товарищей из твоего народа, — с улыбкой говорил ему Аэций. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг взгляд его упал на стоящего в нескольких шагах поодаль солдата и задержался на его фигуре с удивлением и даже с какой-то издевкой.

Это был худой, слабосильный юноша, почти мальчик. Видно было, как он сгибается под тяжестью снаряжения, щита и копья. Большие черные глаза его были устремлены на Аэция. В этом взгляде начальник дворцовой гвардии прочитал нечто столь необычное и неожиданное, что, дружески ударив гунна по плечу, быстрым шагом поспешил туда, где стоял, усилием заставляя себя не покачнуться, худой юноша. Аэций смерил его с ног до головы проницательным взглядом; чем дольше он вглядывался в него, тем сильнее вздрагивали уголки рта солдата. Аэций пренебрежительно выпятил губы. С минуту покачивал он головой и вдруг спросил со злорадством в голосе:

— Что ты тут делаешь?

— Служу Риму, — послышался ответ.

Аэций пожал плечами и обвел взглядом войско.

— Они все ему служат, — сказал он и тут же бросил новый вопрос: — Из какого ты народа?

Еще судорожней задрожали уголки рта юноши. Но большие черные глаза вызывающе смотрели в широкое усмехающееся лицо. Ответил он громко, и в словах его звучали упрек, обида и даже презрение:

— К сожалению, я всего лишь римлянин, вождь.

Аэций с минуту молчал. Потом медленным движением положил широкую ладонь на худое плечо и сильным голосом, чтобы его слышали в самых дальних рядах, воскликнул, не переставая улыбаться:

— Это ничего. Я тоже римлянин.

И вдруг, наклонившись к молодому солдату, поцеловал его в щеку.

Неужели призраки прошлого никогда не оставят ее? Неужели всегда будут возвращаться навязчивым хороводом мучительных или сладостных воспоминаний? Чего они еще от нее хотят? Неужели они не знают: в тот десятый день перед ноябрьскими календами, когда на Римском форуме патриций Гелион провозгласил ее сына императором Августом, навсегда захлопнула в своей душе Галла Плацидия дверь, в которую она позволяла проскальзывать теням минувших времен и минувших чувств… Кончилась навсегда та жизнь! Теперь началась жизнь новая… обращенная только к будущему… Но почему тогда вдруг вновь возвращаются забытые лица?.. Чего хочет от нее гот Анаолз, который в Нарбоне за свадебным столом сидел между Ингеном и женихом?..

— Чего… ради Христа, скажи, чего ты требуешь от меня, Анаолз?

— Хочу приветствовать тебя, королева…

Да, этот призрак говорит «королева», а не «Августа»… Но откуда в таком случае взялся этот глубокий шрам на шее, которого тогда, в Нарбоне, не было… Она спрашивает призрак:

— Откуда у тебя этот шрам?..

— Меня ранили в битве… под Арелатом… — слышит она ясный ответ.

Плацидия не понимает. Она никогда не слышала ни о какой битве под Арелатом. Твердой рукой она осеняет себя крестом. Но призрак не расплывается в сумраке, который заполняет тронный зал. Плацидия решается. Она хлопает в ладоши. Вносят лампы. Становится светло… призрак не исчезает… Живой, настоящий Анаолз!

С каким трудом принуждает она себя сохранять спокойствие — не может же она выдать своей радости, наоборот, она должна нахмурить брови и сурово отчитать гота за то, что он сказал «королева», а не «Августа»…

И вдруг она что-то припоминает. Лицо ее мгновенно проясняется — нет, она простит ему…

— Привет тебе, благородный Анаолз! — восклицает она. — Ты прибыл послом от короля Теодориха?