— Да, — согласился Тарасюк, — как говорится, для предателей самое страшное всегда впереди. Они живут в вечном страхе. Но интересно, как повела бы себя украинская эмиграция, жители тех стран, куда сбежали националистические головорезы, если бы там знали правду об этой «освободительной борьбе» хотя бы в тех пределах, как вы рассказали нам? — спросил Тарасюк.

Ильчишин поднял глаза на него, но тут же перевел взгляд на открытое окно, через которое слышался шум испуганного воронья, всполошенного молнией и раскатами близкого грома. Он пристально вглядывался во что-то, словно там искал ответа на заданный вопрос. Капли дождя легко ударились о стекло, а грохотание грома послышалось ближе.

— На этот вопрос ответить нелегко. Вы лучше меня знаете, что националисты искали и нашли приют там, где враждебно относятся к советскому строю. И там, конечно, националистам не только сочувствуют, но и возлагают на них надежды, верят в то, что они могут пригодиться правительствам этих стран. А что касается эмиграции, то она бессильна, бесправна, каждый живет своей бедой. Скажу больше: пусть не все, но кое-что о преступлениях националистов на Украине за границу доходит. Но что могут сделать эмигранты? Положение националистических центров и организаций за рубежом в полной мере зависит от политики правительств по отношению к Советскому Союзу. Все их надежды на то, что угрозы когда-нибудь могут стать реальностью…

Тарасюк перебил:

— Надежды на войну?

— Да. Теперь я понял, что положение националистических организаций, и не только украинских, не лучше моего. Каждый понимает: хочешь есть — делай то, что тебе прикажут те, кто тебя кормит. Другого выхода нет. О себе могу сказать, что я готовился не к тому, чтобы каяться да исповедоваться. У меня было и оружие, и яд, и гранаты, чтобы покончить с собой, но, как говорил мой шеф Блейк, не все можно предусмотреть в плане. Как раз того, что случилось, не мог предусмотреть ни я, ни мои многоопытные шефы.

Ильчишин хотел усмехнуться, но судорога превратила его усмешку в гримасу.

— Ну что ж, жалеть поздно. Теперь все это история. Будет время, мы еще к этому вернемся, — сказал Тарасюк, чтобы перевести разговор в другое русло.

— Да чего жалеть? Этим себе не поможешь, — согласился Ильчишин.

— И последний вопрос, — произнес Тарасюк. — Признаете ли вы, Ильчишин, свою вину перед украинским народом, перед Советской властью?

— Да, признаю. Хотел бы уточнить, что это не только моя вина, это вина организации националистов, к которой, конечно, принадлежал и я…

Утром следующего дня Тарасюк докладывал дело Ильчишина начальнику управления Соколюку и просил разрешения закончить следствие: все выяснено и ничего нового эмиссар не скажет.

— Пусть заканчивают, — согласился полковник Соколюк. — Я только хотел бы, чтобы ему предъявили документы. Как вы думаете?

— Трофейные? — спросил Тарасюк.

— Да, да, трофейные, о переговорах Герасимовского-Гриньоха с гестаповцами. Это поможет ему еще больше осознать глубину преступления, содеянного им и его организацией против Советской власти.

— Хорошо! Я поручу это следователю.

— Нет, давайте сделаем это здесь, у меня.

— Слушаюсь. Когда?

— Сегодня у нас пятница, — и Соколюк перевернул несколько листочков настольного календаря. — Готовьте на вторник, часов на 15—16.

Во вторник, во время утренней прогулки по тюремному двору, Ильчишин расхаживал, делал легкие упражнения. За стенами шумели дети, были слышны звонки львовских трамваев, шипение колес автомашин, совсем рядом — четкая поступь солдат. Город жил, город работал. На тюремной стене сидела сорока и сердито с кем-то ссорилась. «И чего не поделила», — подумал Ильчишин, и ему захотелось запустить в нее камешком, чтобы не раздражала. Он долго смотрел под ноги, но камня не было: «Да пусть ссорится, что тебе?» — подумал Ильчишин и поднял взгляд на высокие стены.

Стояло осеннее солнечное утро, ему хотелось ходить долго, и не здесь, а уйти куда-нибудь далеко-далеко; он что-то хотел вспомнить, но услышал голос охранника: «Прогулка закончена».

Ильчишин направился к двери.

«Вот так. И не только прогулка, сама жизнь закончена, а ты еще ничего не сделал, не успел… Люди в твоем возрасте женаты, имеют детей, уверенность в будущем, а ты?»

Ильчишин лег на тюремную койку, и думы поплыли, как осенние тучи. Все сводилось к одному: «Что дальше?»

После обеда его вызвал следователь. Ничего не спрашивал. Вывел на улицу, сел с ним в машину, и они поехали.

Ильчишин никак не мог сориентироваться, куда его везут. Машина свернула во двор, следователь сказал: «Пойдем», и они поднялись на второй этаж большого дома.

В комнате, куда его ввели, находились полковник Соколюк и полковник Тарасюк. Ильчишин только успел заметить на столе у Соколюка большую папку с бумагами. Несколько листков он держал в руках.

Соколюк вышел из-за стола и, обращаясь к Ильчишину, спросил:

— Чем вы объясняете, что в последнее время националисты за рубежом стараются доказать, что ничего общего не имели с оккупантами, а, наоборот, якобы даже вели с ними борьбу?

— Тут ничего странного нет, — равнодушно сказал Ильчишин, словно его это не касалось. — Я уже на следствии говорил, что еще в 1943 году, когда стало очевидно, что Германия войну проиграла, принято было решение сохранить связь националистов с фашистскими оккупантами в тайне, а окружение руководства ОУН, которое знало о сотрудничестве с абвером и гестапо, ликвидировать…

— А разве смертью десяти или сотни свидетелей можно скрыть то, что знают тысячи и миллионы? — спросил Соколюк.

Ильчишин посмотрел на Соколюка, затем перевел взгляд на Тарасюка.

— Конечно, это было трудно, а вернее, невозможно. Ведь народ знал и видел, что оуновцы с первых дней войны активно пособничали оккупантам и руками националистов делали то, что им самим было невыгодно…

— Например? — спросил Соколюк.

— Примеров много. Возьмем организацию полиции. В каждом селе — по десятку и больше полицаев. Разве это было нужно немцам? Националисты понимали, что люди, которым Советская власть дала и землю, и школу, и работу, да что говорить — все дала! — не поверят, что гитлеровцы принесли свободу. Значит, надо их держать под страхом смерти. Что националисты и делали. Они знали, кого следует мобилизовать на работу в Германию, знали, кто может уйти в партизаны.

— И вы это делали, Ильчишин? — спросил Соколюк.

— И я это делал, и говорил, что мы, националисты, знаем лучше немцев, что и как надо делать для, «нового порядка» на Украине.

— Но почему именно теперь националисты подняли шум, доказывая, что они вели борьбу против оккупантов? — повторил Соколюк.

— Видите ли, кое-кто думает, что время работает на них. Прошли годы, растет молодежь, она спрашивает, кто с кем был во время оккупации Украины. У националистов одна беда — еще живы многие свидетели, которые могут сказать: «Это было не так». Я, например, думаю, что националистам надо еще молчать лет двадцать — двадцать пять, не меньше.

— А как быть с этими документами? — и Соколюк передал какие-то бумаги Ильчишину.

Ильчишин посмотрел первую страничку, вторую, третью… Документов было много. Он задержался на документе от 15 июля 1944 года — докладной записке начальника гестапо о встрече с Гриньохом-Герасимовским. Ильчишин лихорадочно читал, о чем Гриньох договорился с гестапо. Еще раз глянул на первую страницу и посмотрел на Соколюка… Во взгляде его были страх и тревога.

— Там есть перевод, если вам трудно читать по-немецки, — и Соколюк подошел ближе.

— Спасибо, я знаю немецкий…

Ильчишин снова склонился над документами.

Взгляд его лихорадочно перескакивал с одной страницы на другую, выхватывал знакомые фамилии, имена, названия населенных пунктов. И везде гриф «Секретно», «Совершенно секретно»… Но на отдельных строчках взгляд его словно спотыкался, и тогда Ильчишин, чтобы полностью осознать написанное, перечитывал абзац заново.