И тут он весь позеленел. Приняв внушительный, грозный вид и весь ощетинившись, как дикобраз, Хуан-Тигр прорычал:

– Сеньора, да за кого же это вы меня принимаете? Донья Марикита, опешив, была вынуждена, для храбрости, прибегнуть к стаканчику белого вина.

– Вы думаете, это я сочиняю? Что я вас обманываю ради своей выгоды? Да чтоб мне пусто было… Ах, дорогой мой дон Хуан… Вот вам крест! Это же ясно как божий день. Клянусь вам, что они поженятся, – испуганно стрекотала донья Марикита, целуя импровизированный крест, составленный ею из вилки и сложенного веера.

– А я без всяких клятв, потому что порядочному человеку незачем клясться, даю вам слово, что они не поженятся: мне этого не хочется – и все тут, – ответил Хуан-Тигр, с такой силой треснув кулаком по столу, что донья Марикита подскочила на стуле.

Хитрая старуха спрятала лицо в носовой платок, пропахший дешевыми духами, и в этой удушливой атмосфере несколько раз душераздирающе всхлипнула, а потом, словно бы от слез, вытерла глаза.

– Ах, простите меня, простите, кабальеро! Да как только я могла подумать… Ну конечно же, конечно: вы настоящий богач, а ваш племянник сделает такую карьеру… А мы-то, несчастные, влачим свою жизнь в нищете и лишениях. У нас нет ничего, кроме долгов. Мы кормимся только милостыней, но, уж конечно, долго так не протянем. Нить нашей судьбы – это тончайшая паутинка, свисающая с мощного бревна. А что это за бревно? Конечно же, это вы, дорогой мой дон Хуан! Эрминия, Эрминия, бедная моя внученька! Как могла она надеяться на то, что… Ничего-то у нее нет, ничего-то она не значит!

– Ну уж нет, черт побери! – взорвался Хуан-Тигр. Он выглядел еще сурово, хотя сердце у него уже оттаяло.

– Да-да-да, – верещала старуха. – Ах, бедненькая моя Эрминия! Красота и доброта – вот твое единственное богатство.

– А вы думаете, этого мало? Я бы от такого не отказался, – вставил Хуан-Тигр, растрогавшись еще больше.

– И пусть отцветает, пусть блекнет и увядает твоя красота! Пусть даром пропадает твоя молодость, моя деточка! Ты зачахнешь от тоски, а напоследок лопнешь, как воздушный шарик, – вот и все развлечения, которые тебе позволены.

– Ну ладно, ладно, будет вам, донья Марика. Хватит вам хлюпать, – успокаивал Хуан-Тигр старуху, положив руку ей на плечо. – Давайте уж мириться, если вы хотите, чтобы мы оставались добрыми друзьями…

– Только этого я и хочу – чтобы все было как прежде, – прервала его, пожалуй, чересчур поспешно донья Марикита.

– Ну тогда вот что, – продолжал Хуан-Тигр, и на его лице промелькнуло что-то отдаленно напоминающее загадочную улыбку. – Что было, то было. А то, что произошло, – это лучшее из всего, что могло произойти. Так давайте же никогда, никогда больше не говорить об этом – тогда-то мы и останемся, как и прежде, добрыми друзьями.

– Неужели это правда? И вы на меня не сердитесь? Если бы это зависело только от меня…

– Полегче, полегче, донья Марика: вот вы опять за свое… – прервал ее Хуан-Тигр, на мгновение посерьезнев и вдруг опять улыбнувшись, и на сей раз еще шире и еще загадочней.

Донья Марикита, совсем сбитая с толку, глядела на Хуана-Тигра во все глаза.

– Вы мне не дали договорить, – поспешила поправиться лукавая старуха. – Я хотела сказать, что если бы это зависело только от меня – вернуть вам эти песеточки, то я бы это сделала сию же минуту и со всем моим удовольствием. Но поскольку это не зависит от меня, а я сама завишу от вас – завишу до тех пор, пока вы еще можете немножечко потерпеть и подождать… Вот потому-то я и боялась (да и сейчас боюсь), что у вас на меня еще остался зуб и вы смеетесь над бедной старушкой…

– Так оно и есть, сеньора. Остался у меня на вас зуб. Не желаю я больше ни терпеть, ни ждать с этим самым дельцем, с этим вашим должочком. Ну уж нет, сеньора. А в остальном пусть будет все по-прежнему. Такие же друзья, как прежде, и даже больше, чем прежде, если такое бывает. Но дружба дружбой, а денежки врозь. Дело прежде всего: оно должно быть на самом видном, на самом заметном месте – все равно как нос, который у нас растет из самой середины лица. Так что или «да», или «нет», и никаких «может быть», никаких «посмотрим», мы же тут с вами не в игрушки играем, а говорим о деле. Так что давайте прямо тут же и покончим с ним.

Улыбка Хуана-Тигра стала такой широкой, что он уже просто вынужден был открыть рот: казалось, будто мышцы его лица свела судорога или он оскалился в злобной гримасе.

– Вы меня просто убиваете, – простонала донья Марикита, обессиленная и раздавленная. Она уже приготовилась было изобразить шумный обморок – только бы из этого рта, как из разверзшейся и готовой ее поглотить бездны, не вырвалось больше ни слова.

Зуд великодушия, который в эти дни не давал покоя Хуану-Тигру, заставлял его улыбаться, говорить странные вещи и совершать необычные поступки.

Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда расписку доньи Марикиты и, взяв эту бумажку двумя пальцами, поднес к физиономии старухи, которая, прикрыв глаза, изображала обморок, одновременно из-под ресниц, словно из-за жалюзи, наблюдая за движениями Хуана-Тигра. И вдруг глаза доньи Марикиты стали как у коровы, большими и круглыми: она, ничего не понимая, уставилась на Хуана-Тигра, зажигавшего спичку и подносившего ее к расписке… Бумажка горела до тех пор, пока огонь не обжег кончики пальцев Хуана-Тигра и он, дунув, не развеял по ветру ее пепел.

– Я же вам говорил! Вот и дело с концом. И вы не зависите от меня, и я не завишу от вас. И мы такие же друзья, как и прежде, – заключил Хуан-Тигр.

– Неужто же мне все это снится? Или мне вино в голову ударило? Ах, дорогой мой дон Хуан… И это вы-то – лавина, которая все сметает на своем пути? Разве кто-нибудь посмеет называть вас «тигром» и дальше? О великодушный! Да вы просто курица, несущая золотые яйца! Чем же мне вас отблагодарить? Дайте я поцелую вас в лоб, который должен быть увенчан!

Хуан-Тигр, дернувшись, недовольно проворчал:

– Чем это увенчан, черт побери? На что это вы, сеньора, намекаете?

– Как это чем? Венцом святости, конечно. А чем же еще?

– Никакого мне венца не надо: ни этого и никакого другого. Лоб должен быть чистым и без всяких украшений. Вот поэтому-то я никогда не надеваю шляпы, шапки или кепки. Так что прошу без намеков!

– О, какое у вас сердце! Гора Синай! Ах, сыночек! Да нет, даже и сын не сделал бы для матери того, что сделали для меня вы! Ой, сейчас меня удар хватит: я не перенесу этого счастья… Дайте же я вас поцелую! – Донья Марикита прыгала, как сорока, вокруг Хуана-Тигра, пытаясь как-нибудь изловчиться и клюнуть своими сложенными для поцелуя губками его в лоб.

Вот теперь-то Хуан-Тигр хохотал от души. Легонько подталкивая свою гостью к выходу, он говорил ей:

– Берегите себя, сеньора. Дома успокоитесь. Ну до свидания, до свидания. Спокойной ночи. Такие же друзья, как и прежде.

Уже стоя на лестнице, донья Марикита все еще посылала при помощи сложенного веера воздушные поцелуи Хуану-Тигру.

Как только Хуан-Тигр остался один, он сразу же пошел в свой реликварий – комнату Коласа. Хуан-Тигр просто таял от блаженства, находясь в состоянии своеобразного вселенского оптимизма: теперь он жил в лучшем из возможных миров, и этот совершеннейший мир он носил в себе самом. Невесомая, эфирная восторженность переполняла Хуана-Тигра, который теперь гордился и восхищался тем, как он, словно по велению свыше, поступил с доньей Марикитой. Мысленно обратившись к Коласу, он с пафосом произнес:

– Вот я и отомстил за тебя. Самая лучшая месть, на которую способны только благородные люди, – это ответить великодушием на оскорбление. Вот теперь-то Эрминия скорее всего не знает, куда ей девать глаза от стыда. Теперь-то она краснеет и бледнеет… (Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр подумал: «Должно быть, она растрогалась, она мило зарделась от смущения, а может быть, даже и всплакнула».) Но если и это ее еще не вразумило, то я придумаю новую, куда более хитрую месть. Времени-то нам не занимать.