Хуану-Тигру весьма польстило хоть и внешнее, но все-таки сходство с непобедимым вождем варваров. Выслушав племянника и втайне порадовавшись, Хуан-Тигр ему гордо ответил:
– Послушать тебя, так этот старина Аттила был не робкого десятка – мужчина что надо! Штаны носил не зря. Такими нам велел быть Христос. Такие, как твой Аттила, мне по душе.
– А вот насчет штанов-то я не знаю, в учебнике про них ничего не сказано.
– Это просто забыли написать, но это уж само собой разумеется. Только что-то мне не очень нравится этот шлем с рогами, который он на себя нахлобучил. Странная, прямо сказать, прихоть: ведь жены-то у него, я так Думаю, не было. Да еще смотри что выдумал – «бич Божий»! Это уж ты, парень, лишку хватил! Оно конечно, Христос, когда был в Иерусалиме, однажды и позволил евреям отстегать себя бичами.[4] Думаешь, это он был такой кроткий?! Черта с два! Просто он хотел проучить святотатцев и безбожников. Скажешь, не так? Ну тогда смотри, что было потом. От Иерусалима не осталось и камня на камне,[5] а это мерзкое племя псов обрезанных было развеяно и рассеяно по всему миру, как бесплодный песок…[6]
Хуан-Тигр был высоким и очень худым; проводя все дни напролет на улице, за своим прилавком, он почти и не спал. Просыпаясь с зарей, он уходил за город, в поле – собирать лекарственные травы. Возвратившись к семи утра, он открывал свой ларек, откуда уже не отлучался до семи вечера. Потом он шел домой, где, запершись, готовил настои и пилюли. В полдень, когда колокол соседней церкви святого Исидора[7] звонил «Ангела вопияше», к палатке Хуана-Тигра приходила старуха-служанка по кличке Карга – с виду вылитая ведьма, да вдобавок еще и кривая. Она приносила своему хозяину обливной глиняный горшок с дымящейся похлебкой. Хуан-Тигр усаживался, ставил посудину на колени и принимался за еду, неторопливо черпая суп самшитовой ложкой. В девять вечера он, не садясь за стол, обычно слегка перекусывал, а напоследок, послушав племянника, который читал для него по диагонали мадридскую газету, отправлялся в лавочку одной знакомой дамы поиграть в карты – часа на два, не больше.
Хуан-Тигр был на все руки мастер и знал обо всем на свете, и поэтому к его прилавку стекался самый разношерстный и неожиданный люд: студенты, чтобы заложить свои учебники в начале года и выкупить их накануне сессии; дамы в интересном положении в поиске кормилиц; служанки – с просьбой написать письмецо отсутствующему кавалеру; кислые старые девы – ненасытные чтицы бульварных романов; страдающие ревматизмом тучные священники – попробовать, не поможет ли им гомеопатия; инкассаторы из банка – за иностранными векселями, которые им сбывал Хуан-Тигр; хитрые, себе на уме, крестьяне – за разного рода советами, как медицинскими, так и юридическими (благо они постоянно друг с другом судились); и, наконец, его постоянные клиенты – продавцы и покупатели зернобобовых. Хуана-Тигра считали богачом и скрягой, хоть и одобряли его великодушное намерение вывести в люди бедного племянника. Лет двадцать тому назад, не меньше, Хуан-Тигр впервые поставил на этой площади свой ларек, и с тех пор его честность и чистота его жизни вошли в поговорку. И тем не менее он вызывал у горожан непреодолимое недоверие, которого никто и не скрывал. Может быть, причиной такого отношения было таинственное происхождение Хуана-Тигра; а может, его угрюмый и замкнутый характер, из-за которого Хуана и прозвали Тигром. Настоящая его фамилия была Герра Мадригаль – «война» и «мадригал», совершенно несовместимые, что и говорить, понятия, мирное соседство которых удивляло не меньше, чем согласие между собакой и кошкой. Некоторые друзья, сколь малочисленные, столь и преданные, раструбили по всему свету, что, несмотря на прозвище, на самом деле Хуан-Тигр – овца-овцой. Правда, на него иногда ни с того ни с сего находили приступы ярости, хотя с годами они и случались все реже и были уже не такими сильными. Несмотря на известное всем прозвище, люди, обращаясь к нему, нередко называли его «доном Хуаном» – из вежливости и уважения к его возрасту, уже, надо сказать, немалому. Однако никогда и никому не удалось уличить его в донжуанстве: даже ни разу ни на одну женщину не взглянул он страстно или двусмысленно. И тем не менее несмотря на свои сорок пять лет и свой устрашающий и мрачный вид (а может статься, и наоборот, благодаря ему) во многих женщинах он возбуждал неиссякающее любопытство, в котором были и симпатия, и влечение, ведь женщинам свойственна тяга к необычному, ужасному или таинственному.
Мало-помалу Хуан-Тигр настолько привык к этому прозвищу, что наконец принял его как свое собственное имя. Можно предположить, что ему даже льстило сравнение не с кем-то, а с самим тигром! Это было верным признаком того, что не очень-то Хуан-Тигр был и уверен в собственной свирепости.
Не только внешний вид Хуана послужил поводом для его прозвища. Были и другие причины, как смутные и неясные, так и довольно основательные. К разряду первых относилась молва (или, лучше сказать, легенда) о предыстории появления Хуана-Тигра на торговой площади, причем люди уверяли, что все это чистая правда. Поговаривали, что он был вдовцом, собственноручно убившим свою первую жену. То ли ему просто наскучила семейная жизнь, то ли он отомстил бедняжке за то, что нарушила брачные обеты. Считалось, что это убийство (или как его там назвать) Хуан-Тигр совершил на Филиппинах,[8] когда он там служил королю и отечеству. Впрочем, непосредственными причинами этого прозвища были, во-первых, его вспыльчивость, выражавшаяся в периодических приступах ярости, и, во-вторых, присущие ему степенность и выдержанность. Дон Хуан был немногословен и умел держаться с достоинством. Когда он сидел за своим прилавком один, то казался спокойным и сонно-неподвижным крокодилом. Потягиваясь, он неторопливо и шумно зевал – на манер настоящего тигра или тучного аббата. Довольно странный внешний вид Хуана, его полная отрешенность, совершеннейшее равнодушие к происходящему и, наконец, притягивающее чувство близкой опасности делали свое дело: детвора, несмотря на внушающую ужас кличку, находила неизъяснимое удовольствие в том, чтобы его дразнить. Малыши пытались разозлить Хуана-Тигра, оставаясь при этом, впрочем, на почтительном расстоянии. А он, прикрыв глаза, долго делал вид, что ничего не замечает. Тогда озорники, осмелев, подходили к нему все ближе и ближе, до тех пор, пока, исчерпав запас терпения, он не вскакивал с места, как одержимый. Если его противниками были дети постарше, Хуан преследовал их, зажав в руке пеньковую веревку, которой и стегал их по заднице. А вот те, кого он обгонял, получали на память огроменные синяки, не проходившие целую неделю. К малышам Хуан-Тигр применял другую тактику – обстреливал их сушеными каштанами, лесными и грецкими орехами или жареными бобами, хватая их из корзин. Это было похоже скорее на игру, чем на сражение, дети катались по земле, отнимая друг у друга съедобные «снаряды».
И вот тогда Хуан-Тигр налетал на эту кучу-малу, выхватывал из нее одного-двух ребятишек, самых хорошеньких и пухленьких, и уносил их к себе за прилавок, где и содержал их в плену, не отрывая от них сверкающих глаз. Они дрожали от страха, словно в плену у людоеда, что, впрочем, не мешало им втихомолку грызть бобы и каштаны, искоса поглядывая на своего похитителя.
– Ага, вот вы и попались, мошенники! – глухо рычал Хуан-Тигр. – Кушайте-кушайте, голубчики, недолго же вам теперь осталось! Раз уж попали в плен, так наедайтесь-ка до отвала, голодом морить я вас не буду! Вот откормлю-ка я вас хорошенько орехами да каштанами, как индюков к Рождеству, а после, таких вкусненьких, таких жирненьких, съем: ам-ам… Пальчики оближешь, вот так вот: ам-ам-ам!..
И Хуан-Тигр хватал одного из ребятишек в охапку, подносил его к своим губам и щекам, терся колючей щетиной о нежное детское личико и скалил зубы, делая вид, будто хочет съесть малыша. Ребятишки заходились в безутешном плаче. Не имея своих собственных, Хуан-Тигр обожал детей, и ему казалось, что всем понятно: на малышей он нападает шутки ради. Он изо всех сил старался быть ласковым, нашептывая нежные слова и смягчая свой грубый голос, но у него не получалось выдавить из себя ничего, кроме злых слов и хриплого рычанья, и он начинал по-настоящему злиться и на себя самого, и, судя по всему, на ребятишек, как он себя за это ни ругал.
