Какая отвратительная погода! Дождь, и дождь, и дождь... Без конца.
Посмотрю, как на улице.
Нет, я больше не могу! Я так и знала. Алик стоит там, у почты, как всегда. Смотрит на мое окно. Заметил он, что я его заметила?
Сейчас наверняка прибежит. В восемь, как всегда. Как раньше.
Ну как я с ним порву? Как?
Вот звонок. Это он...
Глава четвертая
ПРИМИРЕНИЕ
— Ты зачем пришел? — Люся смотрит на Александра холодно, даже враждебно.
Александр стоит перед дверью, он немного запыхался, взбегая по лестнице. В глазах — виноватое выражение. Он молчит.
— Так в чем дело? — Люся говорит тихо, но каждое слово больно ударяет Александра. — Я спешу. Мы договорились с Виктором. Он сейчас должен звонить...
При последних словах виноватое выражение исчезает из глаз Александра. В них начинают плясать синие огоньки. Он решительно входит в дверь, заставляя Люсю отступить.
Так же решительно он снимает пальто и прямо проходит в Люсину комнату. Ей остается только следовать за ним.
Инициатива перешла к Александру.
Он поворачивается к Люсе и, глядя ей прямо в глаза, говорит:
— Ты думаешь, я поверил? Ты считаешь, что я совсем уж ничего не соображаю? Ошибаешься. Я прекрасно знаю, что никакого свидания с Виктором у тебя нет. Да и не будет. Ты ему не позвонишь. А позвонишь, так очень ты ему нужна...
Вот этого ему говорить не следовало. Люсины щеки заливаются румянцем. Она перебивает:
— Не нужна? Посмотрим! Посмотрим, кто кому позвонит, как только он узнает, что мы с тобой расстались...
Но тут Александр не выдерживает. Он хватает Люсю за руки, крепко сжимает их и цедит сквозь зубы:
— «Расстались!» Мы не расстались и не расстанемся! Ты это прекрасно знаешь. Я не могу без тебя. Не могу. И ты без меня не можешь...
Последние слова он произносит совсем тихо, отпускает Люсины руки, делает шаг назад.
— Какая самоуверенность! «Не могу без тебя». Еще как могу.
Но в Люсиных словах отнюдь не звучит весь тот яд, который она хотела бы,в них вложить. Скорее — растерянность.
— Люська! С этим надо покончить. — Александр снова говорит решительно. — Прости меня. Я действительно вел себя грубо. Прости. И не будем, больше об этом. Я пришел к тебе с важным делом. Очень важным.
— Слушай, Алик! — Люся села в кресло. Она говорит печально и не смотрит на Александра. — Ты ошибаешься, у нас действительно все кончено: Я не люблю тебя. Если хочешь, мы будем встречаться, но только как товарищи. Твой Виктор меня, конечно, не интересует, да и никто другой, можешь не беспокоиться. Но и с тобой я не хочу больше... Ты мне не нужен такой. Мы совсем разные люди. Так лучше расстаться, пока не поздно...
— Ты с ума сошла, Люська! — Александр в смятении подбегает к ней, старается заглянуть в. глаза. — Подумай, что ты говоришь. Ведь два года! А ты из-за какой-то ерунды — и вдруг...
— Не ерунда! — Люся вскакивает с кресла. — Не ерунда! Ты должен понять...
Но объяснению не суждено было закончиться В дверь постучали, и раздался громкий голос Нины Павловны:
— Люся, Алик. Дети! Идите чай пить.
Ни Александр, ни Люся, увлеченные своим драматическим объяснением, не услышали, как вернулась Люсина мать. Они знали: когда Нина Павловна зовет пить чай, отказываться бесполезно. Она все равно будет стучать в дверь (не входить — этого она себе никогда не позволит), стучать и звать.
Люся поправляет прическу, Александр — галстук. Оба еще не остыли от волнения. С выражением досады на лицах они медленно идут в столовую, садятся за длинный, накрытый белой скатертью стол. Чаепитие в семье Донских — ритуал, которого не может избежать никто, если находится в доме в девять часов вечера. Это знают все. Одни в связи с этим стремятся к девяти прийти, другие, наоборот, удрать.
На столе возвышается древний, украшенный медалями самовар (купленный не просто в комиссионном, а в комиссионном в Туле), вазы с печеньями, крендельками, пирогами, коржиками — все домашнего приготовления.
Внушительная батарея банок с вареньем, джемом, бутылочек с настойками и наливками занимает край стола — и все тоже домашнего изготовления.
Чашки, стоящие перед каждым, старинны и огромны (не чашки, а ведра, с досадой говорит про них Люся). Люся считает, что при занятиях художественной гимнастикой тесто, сладкое, жидкости противопоказаны. Нина Павловна называет свою дочь (наедине, разумеется) «моя тощенькая» и сокрушается, глядя на ее сильные, словно литые, загорелые летом руки и ноги, тонкую талию, маленькую крепкую грудь. Ей бы хотелось, чтобы ее дочь была пышнотелой и бело-розовой, как красавицы из былин. И чтоб занималась она не «этими неприличными скачка́ми», а музыкой.
В долгой и напряженной борьбе Люся сумела отстоять свой любимый вид спорта, но в отношении традиционного чая, коржиков и пирожков борьба продолжалась.
— Ну как у вас, Алик, дела? Не придирается редактор, нет? (Нина Павловна ошиблась в карьере — ей надо было стать не актрисой, а следователем: она удивительно незаметно и ловко выведывала у всех их дела, планы, мечты. У всех, кроме собственной дочери.)
— Да нет, Нина Павловна, не придирается. — Александр отвечает вяло, он мрачен.
— Это хорошо. Когда начальство придирается, это кошмар. Я помню, в тридцать шестом году у нас был режиссер. Каждому было ясно в театре, что я драматическая актриса, а он меня все время на характерные, на характерные...
— Мама, ты опять мне навалила целую гору! — Люся раздраженно отставляет тарелку, на которую под дымовой завесой своей речи Нина Павловна наложила печений и пончиков.
— Ну так что особенного? Можно подумать, что ты очень хорошо выглядишь! — Но, поймав взгляд дочери, она поспешно меняет тему разговора: — А сейчас чем вы заняты, Алик? Что вам поручили в редакции — что-нибудь очень интересное?
Пораженный такой проницательностью, Александр смотрит на Нину Павловну раскрыв рот. Потом, незаметно увлекаясь, начинает говорить:
— Да есть тут одно задание... Лузгин всегда нам подкидывает какие-нибудь неожиданности. Он на практикантов нажимает. Вот мне поручено поехать на одну фабрику, расследовать письмо. Очень любопытное письмо...
Александр извлекает письмо из кармана и протягивает его Люсе, но Нина Павловна изящным жестом украшенной кольцами руки перехватывает письмо и начинает читать его вслух. Она читает «с выражением», подчеркивая поднятием бровей важные места. Кончив читать, Нина Павловна разражается гневной тирадой:
— Какие все же творятся безобразия! Этот Трюфин — видимо, настоящий деспот. Видите, «он всех подмял» — так и написано! Возмутительно! Надо, Алик, спасти этого... Лукавого. Спасти. Правда, какая-то у него фамилия несерьезная, как в водевиле. Я помню, в Ростове у нас был суфлер Весельчак. Представляете себе, это не прозвище, не кличка, а фамилия у него была такая — Весельчак! Однажды он мне говорит: «Нина Павловна, все смеются надо мной, что делать, посоветуйте, вы наша ведущая артистка, наша примадонна, когда вы появляетесь на сцене...»
— Подожди, мама. — Люся не в состоянии слушать подобные речи и всегда в этих случаях крайне невежливо, по мнению Нины Павловны, прерывает ее. — Дай Алику рассказать, в чем дело.
— Да, да, Алик, продолжайте. Люся, ты вон того возьми, вишневого. Ну как хочешь...
— Видите ли, — Александр обращается к обеим, но смотрит на Люсю. — Там в письме написано, что парня исключили «за общественное безделье». Вот в этом и все дело. Что за «общественное безделье»? Первый раз такое слышу. И, между прочим, в редакции тоже. Даже Елисеич не слыхал...
— Даже Елисеич? — озабоченно переспрашивает Нина Павловна.
— Даже он, — продолжает Александр. — Тут одно из двух: или это какая-то ерунда, безграмотность сплошная. Или, наоборот, что-то новое, чем надо заинтересоваться.
— А почему безграмотность? — вступает в беседу Люся. — По-моему, все очень ясно: на работе парня, наверное, не в чем упрекнуть — норму выполняет, не опаздывает, а по общественной линии, в смысле общественной работы, бездельничает.
