Расскажу еще случай. Было у меня двое учеников, ну, опять скажем, Иван и Петр — сейчас они уже известные мастера. А вначале такие петухи были! Ужас! Случилось так, что встретились они друг с другом на ковре — первенство вузов проходило: один в архитектурном учился, другой — в машиностроительном. Дают судьи победу Ивану. Тот радуется. А победу-то дали незаслуженно. Явно Петр выиграл. Кончились соревнования, подходит он ко мне мрачный, говорит:

— Иван Васильевич, где же справедливость? Ведь выиграл я, ну все же видели.

Я ему отвечаю:

— Что ж, бывают ошибки. Вы почти на равных были. Просмотрел один судья — и все.

— Ну ладно, — говорит, — судьи просмотрели, но Иван-то, Иван чего радуется? Он-то знает, что проиграл. Вы же нас сами учили, что первое дело — честность. Как же он?..

— А я уверен, что Иван тебя победителем считает, — говорю. — Это он на радостях, в первую минуту, а потом остынет и сам поймет, кто выиграл.

— А... чего там говорить... Где он поймет! Знаете, Иван Васильевич, есть такая поговорка: «сытый голодного не разумеет». — Махнул Петр рукой и ушел.

Домой с Иваном идем вместе. Он возбужденный, довольный, еще весь живет своей победой. Идем. Слушаю его. Потом, когда немного поуспокоился, я ему говорю:

— Скажи, Иван, ты как сам считаешь, выиграл ты?

Он чуть в снег не присел.

— Да как же! — кричит. — Ведь все судьи... Ведь...

— Да нет, — перебиваю, — все правильно. Судьи присудили, и с судьями не спорят. Мы тебя завтра в секции поздравлять будем, руки жать. И, между прочим, Петр тоже тебе руку будет жать — ты же знаешь, у нас на первом месте закон товарищества и дисциплина. Я просто так спросил, нет у тебя у самого сомнений в своей победе?

Идем, молчим. Потом он говорит, уже неуверенно так, вяло:

— Не знаю, Иван Васильевич конечно, если так строго очень подойти, то на второй минуте Петр, конечно...

Я опять перебиваю:

— А ты, Иван, всегда строго подходи. Понимаешь, судьи — это судьи. Их решение обжалованию ни в какой инстанции не подлежит. Кроме одной — своей совести. Вот твоя совесть — она высший судья. Она может любое решение пересмотреть и объявить другое. Для тебя одного объявить, другие ничего никогда не узнают. И судьи, конечно, могут ошибиться, а за рубежом бывает, что и нарочно наших засуживают. Только совести ошибаться не разрешено. Она всегда должна принимать правильные решения. Ну ладно, поздно уж теперь. Еще раз поздравляю тебя. До завтра...

Пожал ему руку на прощание, он меня до дому проводил и пошел к себе.

А назавтра ни свет ни заря Петр в дверь ломится. Я еще бреюсь.

— Иван Васильевич! — кричит. — Иван Васильевич! Есть все-таки справедливость!..

— Чего кричишь, — говорю, — всю квартиру разбудишь. Семи часов еще нет.

А он шепчет таким шепотом, что за три квартала небось слышно:

— Иван Васильевич! Пришел вчера Иван. Уже на ночь глядя пришел. Говорит: «Хоть и дали мне победу, Петр, а я подумал-подумал, вот по улицам ходил... Ты ведь выиграл. Так что я знаю, менять тут уж нечего, а от меня прими поздравления!» Вот как, Иван Васильевич! А? Черт с ней, с победой с этой. Главное — все же есть справедливость! Правы вы, оказывается. А я плохо об Иване думал. Каюсь...

Радостный ушел, веселый. А главное, с верой.

Слушая рассказы Ивана Васильевича, попивая его знаменитый кофе, засиделись так поздно, что, случайно взглянув на часы, Люся вскочила как ошпаренная.

— Ох! Я погибла! Теперь мать съест меня вместо своих коржиков. Уже, наверное, объявлен всесоюзный розыск. Алик! Что делать?

— Ничего, скажешь, что была у меня, изучала рецепты кофейные, — шутил Иван Васильевич.

Попрощавшись, молодые люди бегом скатились по лестнице и выскочили на улицу. Здесь им повезло вдвойне: Александр в этот день получил свою студенческую стипендию, и, кроме того, перед домом как раз проезжало такси. Такси имело много преимуществ. Во-первых, спасало от дождя, который буйствовал на дворе, во-вторых, позволяло за десять минут добраться до Люсиного дома, где, наверное, в страшном волнении ходила из угла в угол Нина Павловна, всплескивая руками и испуская тяжкие вздохи.

Глава восьмая

РЕДАКЦИОННАЯ ЛЕТУЧКА

Редакционная летучка, как всегда, начиналась в двенадцать часов. Александр волновался. Как-никак задание у него было ответственное, он немало потрудился над своей корреспонденцией, и его интересовал результат. Корреспонденцию он сдал за день до того, накануне в редакции не был, а сейчас пришел к самой летучке и не успел узнать, какое у кого мнение. Но, в общем, он был настроен оптимистически. Оптимизм слетел с него очень быстро, как только очередь дошла до его материала. Лузгин не любил тянуть — он всегда шел прямо к цели.

— Теперь перейдем к материалу товарища Лугового «Фигаро здесь, Фигаро там». Материал все читали? Ну раз все читали, прошу высказываться.

Первым слово взял Елисеич: человек добрый по природе, он хотел придать обсуждению возможно более мягкий тон.

— Видишь ли, старик, — начал он, грызя, как обычно, грязный карандаш и поглядывая на Александра, — ты тут немного сплоховал. Ведь я тебе советовал: зайди, поговори со всеми там, взгляни, что к чему. А ты разок съездил... Маловато это, маловато. Ну, вот что он собой представляет, этот Лукавый? Или Трюфин?.. Ты понимаешь, старик, ты не корреспонденцию написал, а, как бы это выразиться, путевые заметки. Вот как тебя кто встретил, так ты каждого и описал. Даже над вахтером посмеялся, а он, может, образец на своем посту, хотя и не дюже грамотный. Глубже надо влезать, старик, глубже. Тогда тот, кто хорош, иногда плохим окажется, а плохой — хорошим. А главное, что их всех определяет, — это то, за что они борются, понимаешь, старик? Идеи их, принципы, мечты. Ну, в общем, вот это все там...

Как всегда, скомкав конец, Елисеич сел.

Юрка Соловьев, хоть и остряк, когда хотел, мог быть весьма серьезным и притом не очень стеснялся в выражениях.

— Ты, Луговой, шляпа — заявил он под неодобрительное бормотание Елисеича. — И пижон. Именно пижон! «Фигаро здесь, Фигаро там» назвал свою бодягу. Мол, Лукавый этот один вынужден все делать. А Фигаро-то ты сам и есть. Утром — здесь, днем — на фабрике, вечером — опять здесь. Тут с одним поговорил, там с другим. Взмахнул, видите ли, кисточкой, полоснул бритвочкой, влил водички — и пожалуйте, корреспонденция готова, и товарищ Луговой-Фигаро несет свой материал в редакцию в полной уверенности, что родился новый Дорошевич. А сам не понимает, что это не материал, а акробатический этюд. Все поставлено с ног на голову. Взял бездельника, лодыря и сделал из него мученика, а из Трюфина, этого честного парня, — тирана средневекового. Это уж не акробатический этюд, а иллюзионный номер...

Соловьев, обильно иллюстрируя свое выступление несколько неожиданными образами, разобрал корреспонденцию и, закончив это выступление словами: «Так что пижон ты, Луговой, пижон», — сел.

Выступали и другие. Последним слово взял Лузгин. Он говорил сухо, деловито, короткими фразами:

— Товарищ Луговой, вы уже поняли, материал не удался. В чем его недостатки, тоже ясно. Здесь об этом говорили исчерпывающе. Важно другое — почему не удался. У вас еще мало опыта. Вы могли ошибиться. Но могли и не ошибиться. Какова ситуация? Один, Лукавый, относится к спорту как хозяйчик — участвует в кроссах, добывает победу, значит, имеет право на привилегии. А другой, Трюфин, считает, что, если ты спортсмен, да еще лучший, с тебя больше и спрос...

— И я так считаю!.. — не выдержав, закричал Александр.

Лузгин остановил его движением руки.

— Возможно. Дайте закончить. Так вот. Один, Лукавый, считает, что спортом нужно заниматься ради спорта. Выжал гирю больше всех — и все. Для того и тренировался. А другой, Трюфин, считает, что спорт — средство, чтоб лучше работать. Понимаете, Луговой, не цель, а средство. А вы как считаете?