Тут из канцелярии вышел наш замполит роты. Высокий и тощий, как жердь прапорщик Баранов приказал старшине строить роту на обед. Нас тут же построили, пересчитали, проверили по списку, и мы, как всегда с песней зашагали в столовку.

Обед. Уж лучше бы я, давясь, съел за завтраком ту кашу, настолько я содрогнулся от увиденного. Ужас! Я, конечно, понимаю, что нас здесь не должны потчевать домашними пирожками, но всё же. Чем же, интересно, мы так провинились перед Родиной? Почему нас кормят как свиней? Неужели нас держат за скотов в Минобороны?

Под команду «Рота, приступить к приёму пищи» я тут же схватил ложку (научен!) и сел с краю стола. Супчик, как я успел рассмотреть, тоже был с пшеничной кашицей и очень жидковат, к тому же в изрядно мятой кастрюльке плавали заживо сваренные какие-то насекомые, сдобренные гнилой капустой. На второе, ну конечно же, была каша. Правда, на этот раз повара блеснули разнообразием и приготовили овсяную, кою в народе издревле называют шрапнель. Эта субстанция была настолько жёсткая, что у меня сразу закрались подозрения в том, что её предварительно выдержали в морозильной камере. Мол, ты сюда не жрать призван, а службу служить, вот и терпи. Я её так и не смог ради любопытства расковырять ложкой и бросил эту бессмысленную затею. В общем, от этих деликатесов я решительно отказался и сменял всё это на кисель с хлебом. Кисель был мутный и нездорового желтого цвета, к тому же довольно густой.

В солдатской среде ходят байки, что туда военврачи добавляют бром, таким образом, отбивая мысли о женщинах. Хлеб, как и утром, был сырым, липким и противным. Знаете, после такого неприхотливого армейского быта, да заправленного изысканным плотным приёмом пищи, думаешь, не протянуть бы ноги, а уж никак не о бабах! Я обернулся на соседний столик, где сидели горцы, вот у них-то еда была качественнее, а в супе и каше даже мясо присутствовало. Фокус заключался в том, что начальник столовой был ингуш, вот он своих земляков и подкармливал. Жаль, что не москвич или на худой конец татарин.

Кое-как отобедав этой нехитрой снедью, я опять столкнулся с очередным наездом кавказцев. Рядом со мной грохнулся алюминиевый поднос с использованной посудой со стола этих зверей. Видать, они решили, что я как их шестёрки побегу его относить к окошку для грязной посуды. Ага, сейчас! Ни слова не говоря, я спихнул его со стола на пол. Ух, какой же праздничный звон стоял по всей столовой. Пауза была похлеще мхатовской или из «Ревизора». Ко мне, медленно встав из-за стола, шёл осетин Алан Газзаев.

- Ты опух, чмошник? - спросил он.

- А ты чего не в курсе? - наигранно удивился я.

- А что такое? - насторожился осетин.

- Хм, ты в школе учился, вы там историю изучали? Лакеев же отменили в семнадцатом году! Стыдно, батенька, не знать! - всё дурковал я. - Хотя, к вам в горы даже радиосигнал, наверное, не доходит, я уж не говорю про газеты! Сочувствую, Аланчик. Отстал ты от линии партии и правительства! Да, поезда появились, а знания так и не доходят в далёкие уголки нашей страны.

- Ладно, поговорим потом, - процедил в бессильной ярости Газзаев.

- Конечно! Предпочитаю на инглиш, ты не против? - уже в спину отправил довольно язвительную шпильку я.

Но он даже не обернулся. Весь мой стол с немым ужасом смотрел на меня. Они уже записали меня в покойники. Мне-то было на всё уже наплевать. Я был голоден, а значит злой! Всех ненавижу!

С командой «Рота, закончить приём пищи, встать» мы отправились (строем, конечно же, строем) на часовой послеобеденный отдых.

Я с ребятами не стал подниматься наверх, остался в курилке у крыльца поболтать. Там я и выяснил, что наша часть как года три строит телефонную станцию. Работа идёт очень медленно, то стройматериалов не завезли, то техника не подъехала, то лень из-за жары, то ещё что-то. Сашка по кличке «шрам» из Барнаула (на голове красовался огромный след, происхождение которого он скрывал) интересовался жизнью в Москве, кого я видел из известных людей. Пришлось приврать, не разочаровывать же его, что видел практически всех, а в детстве даже Брежнева на первомайской демонстрации. Азиатов привело в восторг, что я бывал на концертах Аллы Пугачёвой (соврал, конечно), она у них пользовалась небывалой популярностью. Как дети малые, честное слово. Вот так за разговорами и пролетело время. Рота опять ушла на работы, а нас отправили в Ленинскую комнату учить устав.

Все как в школе засели за изучение военно-полевого устава, и только один я направился к дневальному выведать: проверяет ли кто-нибудь знание устава. Получив отрицательный ответ, я написал несколько писем домой, не забыл о друзьях и отправился в чайную, чтоб более-менее поесть по-человечески.

В маленьком одноэтажном здании народу было больше, чем при эвакуации белогвардейцев в порту Севастополя двадцатого года. Причем, что интересно, никто ничего не покупал! Все ждали, когда кто-то зайдёт и купит себе еды на радость самым наглым, которые его оберут как липку. Страждущие были исключительно азиатами.

Оценив для себя всю обстановку, я первым делом попросил у буфетчицы тарелку соли, она удивилась, но дала. Вот теперь я уже смело мог заказывать себе и покушать. Кефир, булочки, салат. Как я успел соскучиться по всему этому. Только я расположился за столиком в углу, как ко мне подлетела пара узбеков. Но не тут-то было, зря я что ли соли набрал. Её-то, родимую, я и сыпанул им в глаза. Эффект был потрясающий, первые взвыли, как олени в период гона, вторая волна этих «марокканских стрелков», готовая уже оттереть меня от желанной еды сразу же встала как вкопанная. А я… с удовольствием, смакуя, и медленно, очень медленно, не обращая никакого внимания на мольбы оставить хоть что-то, поедал чавкая, всё это добро. Вытерев руки о занавеску, я под аплодисменты буфетчицы этаким сытым гоголем покинул чайную.

Только спустя время я узнал, почему именно узбеки, киргизы и таджики так себя ведут в чайной. Дело в том, что в их семьях принято иметь около десятка детей, а учитывая их беспросветную нищету, у их родителей нет возможности высылать деньги, вот детки и промышляют грабежом. Но мне-то до их желудков не было никакого дела, я себя люблю и ценю. Я ж не дева Мария, чтоб заниматься благотворительностью, не Иисус Христос, чтоб всех одним хлебом накормить, да и мои родители - не олигархи, чтобы взять на баланс всю эту босоту. Впоследствии я не раз проделывал такой трюк и всегда с успехом, чем заслужил уважение у главарей этой голытьбы, и в дальнейшем меня уже никто не трогал. О своём ноу-хау я не стал распространяться, иначе это могло привести к противоядию такой блестящей стратегии.

Приятелям, углублённо изучающим премудрости воинского устава, я принёс пряников с пакетом молока и засел писать ещё письма. К уставу я так и не притронулся. Могу сказать, что за все два года я туда заглядывал всего один раз, да и то, чтоб узнать правила и условия для арестованных на гауптвахте. Всё! Я, кстати, не уверен, что сами офицеры его читали и знают.

Вечером пришла рота. Вся какая-то уставшая и дёрганная. Естественно, я решил узнать, в чём дело. Оказывается, со стройки сбежали два солдата из нашей роты, а это не предвещало ничего хорошего. Этих ребят я знал больше визуально, они были башкирами, и приходилось им очень туго у нас. Дело в том, что чмырили их у нас по-чёрному.

ЧМО в армии - это всё, последняя инстанция конченого человека. Им все помыкают, он за всех всё выполняет, начиная от заправки койки до стирки портянок, а уж про чистку сапог и уход за формой и говорить не приходится. В общем, это уже не человек, но ещё и не животное.

Совсем, видать, у ребят стоп-кран слетел, больше терпеть они не могли, а постоять за себя не умели. Вот и решили они удариться в бега. Таких в армии называют лыжники или путешественники. Ничего приятного нам от этого не светило, только закручивание гаек и наказание через весь коллектив. В армии вообще практиковалось наказание такое. Провинился, скажем, один воин, а дрючат всю роту, а то и батальон. Чтоб все потом со злобы отыгрывались на нарушителе, а другие задумывались о последствиях. Метод действенный, хоть срабатывал не всегда. Здесь случилась промашка.