Один малый, из хохлов, бывший на побегушках у кавказцев, решил подколоть меня при всех:

- Ну что, стукач, как дальше будешь жить с таким камнем на душе?

- Да нормально буду. А вот как ты дома будешь смотреть в глаза друзьям и родным, всю службу проведя в холуях у чурбанов? Ты самому себе не противен ещё? Я-то свою честь и независимость отстоял, как мог, а ты так и остался пресмыкающимся! – мгновенно отреагировал я.

Рассмеялись все, даже блатные, что меня немного удивило. После этого он старался не попадаться мне на глаза.

В последний вечер моего пребывания в части случился интересный и показательный эпизод, накрепко врезавшийся мне в память, показавший наглядно, что один на один кавказцы трусливый народ, что только толпой они что-то из себя представляют. Не все, согласен, но подавляющее большинство, что потом жизнь и доказала.

С утра меня вызвали в санчасть, где сообщили радостную новость: из госпиталя пришёл запрос на меня! Ура, меня госпитализируют, оперируют и отправляют в отпуск к чёртовой матери! Свобода становилась реальностью, ради этого стоило лечь под нож!

Окрылённый, я влетел в расположение роты. На тумбочке тоскливо стоял Вовка.

- Вовчик, пойдём поговорим, пусть второй дневальный тебя сменит.

- Вряд ли получится, Бироев напарник у меня.

- Где он, я договорюсь.

- Курит в санузле.

Делать нечего, пришлось идти на переговоры. Инал в одиночестве курил, облокотившись на подоконник, почитывая письмо из дома.

- Инал, смени Маркова минут на десять, мне поговорить нужно с ним.

Бироев даже голову не поднял, мол, не слышит меня. Ага, игнорирует меня сын гор. Поняв, что толку не будет, я заглянул в туалетную комнату. Там в одной из кабинок уютно устроился один из азиков.

- Пошёл вон отсюда! - грозно рявкнул я.

Этого было достаточно, чтобы азер, не подтерев задницу, пулей вылетел из санузла.

Теперь можно было действовать решительно, я стремительно приблизился к Иналу. Со всего размаха я врезал носком сапога ему по голени. Смешно охнув, осетин согнулся, ухватившись обеими руками за ногу. Не теряя инициативы, я, взяв его за волосы, шарахнул затылком о стену. Бироев, ослеплённый болью, забился калачиком в угол, в глазах его читался ужас, растерянность и мольба о пощаде. Признаюсь, мне было радостно видеть кавказца таким беспомощным.

Присев рядом с ним на корточки, я участливо спросил гадливым голосом:

- Что, больно?

Ответом было жалкое сопение.

- Значица так, чурка ты грёбанная, сейчас ты пойдёшь и без всяких разговоров сменишь Маркова. Защитить тебя некому, так что изобью до такой степени, что ты блевать будешь неделю! И ещё, если хоть кто-то из офицеров узнает об этом инциденте, то я скажу, - подумал немного и показал на свой кожаный ремень, - я скажу, что ты его хотел отнять у меня, угрожая ножом. А что, в свете последних событий поверят скорее мне. Свидетелей нет у тебя, вот и доказывай потом, что ты не верблюд! Всё понял, чмо?!

- Да, – тихо выдавил «грабитель».

- Ну, тогда марш на тумбочку, урод! И чтобы стоял там до обеда, иначе о твоём фиаско узнают все соплеменники вашего зоопарка!

Он покорно ушёл, весь съёженный от унижения и бессильной ярости. Вбежавший Вовка смотрел на меня непонимающими глазами.

- Как тебе удалось, Серёга?!

- Да, я слово волшебное знаю.

Я повёл друга в кофейню, где всё подробно рассказал о своих планах.

- Так что, Вовка, видимся, быть может, последние денёчки. Дальше тебе тут одному кантоваться. Я, конечно, буду пытаться и тебя перевести в другую часть, но тут уж не всё от меня зависит.

Естественно, Володьку эта новость не обрадовала, он как-то сразу сник и загрустил. Радость предстоящего отпуска у меня перемешивалась с чувством вины перед другом горечью расставания и тревогой за его будущее.

Ночь я, честно признаться, провёл тревожно, предательская мысль всё-таки закрадывалась в душе, а вдруг Бироев всё рассказал и мне ночью блатные устроят «тёмную». Ищи потом виноватых. Но всё обошлось и утром я в сопровождении санинструктора Шварцмана поехал в госпиталь.

Штопаный. 27 октября – 16 ноября 1988 г.

Заживайте, раны мои,

Вам два года с гаком,

Колотые и рваные –

Дам лизать собакам.

Госпиталь стал для меня уже домом родным. Хотя я лежал в другом корпусе и отделении, мне всё тут было знакомо. Первым делом я заскочил к Надежде Аркадьевне и получил новенькую больничную форму. В терапии я даже повидался с некоторыми знакомыми, с кем сам лежал до выписки. В столовой хозяйничал новый старшина, но он был наслышан обо мне, поэтому с едой у моего стола не было проблем. Мы ели самое вкусное, а не то, что врачи прописывали по диете.

В палате нас было всего четверо: три «духа» и один «черпак». Годок был мировым парнем Лёней из Одессы, с потрясающим чувством юмора. Сарказм лился из него непрерывным потоком. Жили мы душа в душу. В нашей палате всегда стоял хохот, поэтому у нас всегда гостили пацаны из всего отделения.

Как всегда, в отделении хватало москвичей. Были и кавказцы, правда, всего трое. Грузин Георгий и армяне Нарик с Вартаном. Вартан был моего призыва, маленький, круглый и добродушный. Волосы его были настолько огненно-рыжие, что хоть прикуривай, а веснушки покрывали не только лицо, но и всё тело. Я постоянно его звал то ара джан, то джан ара. После показа по телеку сериала «Джейн Эйр», стал называть его как главную героиню. Все мои беззлобные шутки и насмешки он сносил с улыбкой, делая при этом туповатую рожицу. Нарик сначала заступался за него, но потом, поняв, что это бесполезно, плюнул.

С Нариком у меня долго не складывались отношения, только недели за две до моей выписки мы сошлись с ним. Он оказался очень даже неплохим мужиком. Мы оба потом сожалели, что не объяснились раньше.

В хирургии я встретил парня из нашей части, Ромку. Мы с ним в техникуме учились, только на разных отделениях. Парень уже месяца полтора мучился «розочками» на ногах. Эта такая дрянь, с которой хирурги ничего толком не могли сделать! Любая, даже самая безобидная, царапина или мозоль начинала гнить, причём гнить так, что через некоторое время в ранку, размером не более двухкопеечной монеты, можно было видеть кость! Ромке делали переливание крови, ставили капельницы с физраствором, промывали рану фурацилином. Ничего не помогало! Парень практически не ходил, большую часть времени проводя в койке. Сдавшись, врачи отправили бедолагу в отпуск, в надежде, что смена климата поможет выздоровлению.

Таких солдатиков в нашем отделении было подавляющее большинство. Кстати, шрамы остаются на всю жизнь, внешне похожие на бутон распустившейся розы, отсюда и название.

В отделении дежурили посменно две медсестры и медбрат, солдат-срочник Паша, тянувший уже второй год. Было ему уже за двадцать, его забрали с третьего курса мединститута.

Сестрички у нас были замечательные. Светка, маленькая и бойкая блондинка, была весёлой, хотя материлась по-чёрному. Маринка, спокойная брюнетка, наоборот, всё делала чинно и основательно. Про Маринку говорили, что она была страшно волосата, но никто достоверно этого не знал. Думаю, поводом послужило то, что она всегда была застёгнута на все пуговицы, к тому же носила неизменную водолазку.

Я тем временем проходил предоперационное обследование. Меня готовили к «поножовщине», как я сам в шутку говорил. Полковник Панасюк каждый день заходил к нам в палату, чтобы узнать моё настроение и самочувствие.

Наконец, мне объявили, что операция назначена на четвёртое ноября. Нервничал ли я? Как это ни странно, нет. Было удивительное спокойствие, я даже уснул накануне быстро и без всяких посторонних мыслей.

Утром меня разбудила Светка:

- Подъём, пациент, снимай портки, сейчас буду брить твой пах!

- Это ещё зачем?! – Испуганно поинтересовался я. – Мне же не обрезание делать будут.