Единственно, с кем мне пришлось столкнуться, так это со своим призывом. Меня они решили проверить на вшивость, мол, если струшу, то всю грязную и тяжёлую работу можно повесить тогда на меня. Но с этим я разобрался быстро: несколько драк – и меня признали своим. Причём, дрались мы благородно. По лицу и ниже пояса не били друг друга. Оказывается такие правила в госпитале были заведены чуть ли не со времён царя Гороха.

В первую неделю меня углубленно обследовали всевозможные врачи. Я себя даже почувствовал подопытным кроликом. Наконец, выявив всё же у меня язву желудка, сказалось всё-таки лечение дизентерии, мне назначили курс лечения и процедуры.

Старшиной терапии был «дед» Гена Дубовицкий, тоже из пациентов. Добродушный, деревенский парень. Уже в возрасте, на вид ему где-то около двадцати шести лет было. Поставили его насильно, он отрицательно относился к своей должности. Ему была неинтересна наша юношеская возня за место под солнцем. Все мысли его были о скором дембеле.

На второй день он подошёл ко мне и спросил где бы я хотел работать в нарядах. Из всего перечисленного им, я выбрал столовую. Не только из-за голода, этого вечного спутника всех молодых солдат, но и чтобы быть подальше от «дедов» и отделения вообще. К тому же тот, кто работал в столовой, не убирался в туалете. Весомый аргумент!

Как оказалось в будущем, я не прогадал! Карьеру я там сделал стремительную и славную! Начал с официанта, а закончил старшиной столовой!

Был, правда, один тип в нашем отделении, да к тому же из моей палаты. Редкая сволочь и мразь. Звали его Игорь Кухно, родом из Криворожья. Осенью ему на дембель уже, а он всё не успокаивался, так и норовил испортить жизнь молодым. Проходу никому не давал, просто со свету сживал. Покоя мы ему не давали тем, что условия тут были более–менее для молодых.

Постоянно кого-то припрягал постирать ему носки, майку. Любил зажечь спичку и скомандовать «отбой». Пока она горела, «дух» должен был раздеться и залезть под одеяло с головой. Кто-то плясал под его дудку, кто-то упирал. Ко мне он тоже пытался подкатить со своими заморочками, но всё, чего он сумел добиться, так это то, что полы в палате я мыл регулярно. Всё. На остальное я отвечал решительным отказом. Надо сказать, что невзлюбил он меня с первого взгляда, а уж когда узнал, что я из Москвы, так взъелся окончательно. Придирки были постоянные.

Поэтому в столовой я пропадал с утра до вечера, лишь бы эту рожу не видеть. Вскоре Кухно решил, что ночью мы должны жарить всем «дедам» картошку и заваривать крепкий чай. Так что практически каждую ночь они пировали до утра, а днём отсыпались. Чтобы хоть как-то отыграться на этой гадине, я стал харкать и сморкаться в сковородку с картошкой. Забавно было наблюдать, как они её поедают, смакуя и чавкая.

В остальном жизнь в госпитале была спокойная и размеренная. Отношение ко мне в принципе у всех было благожелательное. Я не наглел, ни в какие дела не лез, что всегда особо ценилось в мужском коллективе. Тем более как-то незаметно в отделении стала преобладать московская диаспора. И всё более из «дедов». Своим я в столовой подкладывал лучшие куски и поэтому ходил в любимчиках. К тому же обладал весёлым характером. В общем, я попал наконец-таки в свою среду! Меня москвичи быстренько выдвинули в старшины столовой, где я развил кипучую деятельность и неуёмную энергию. Начальница столовой не могла не нарадоваться мною.

Кухно первое время по привычке ещё пытался ко мне придираться, но мои земляки его мгновенно поставили на место, популярно объяснив всё в туалете. Мало того, как-то я курил на крыльце, когда приехали санинструкторы из части моего врага. Мы разговорились на крыльце. Тут-то я и узнал шокирующую новость – Игорь Кухно был «чмо»! Да-да, самое натуральное «чмо». Теперь всё встало на свои места. Я давно подозревал, что он косит на язву, причём довольно неумело. Для меня это было непонятно, зачем «деду», без пяти минут «дембелю» отлёживаться в госпитале? В части он вроде бы должен себя чувствовать королём, а тут один из многих.

Я сразу же послал кого-то за московскими старослужащими и попросил санинструкторов всё повторить слово в слово про Кухно. Это был мой триумф, я был на седьмом небе от счастья! Этой же ночью он был низложен! Койку ему выделили у умывальника, в столовой он теперь сидел за одним столом с чурками и ел, конечно же, самую невкусную бурду. Мне его регулярно присылали на мойку, драить посуду. Я же ходил гоголем центральным. Вот и на моей улице наступил праздник!

Как-то незаметно подошёл мой день рождения, мне исполнилось девятнадцать лет. Утром на построении старшина Гена вывел меня из строя, поздравил и освободил от всех дел на сегодня. Все сразу же бросились меня обнимать, хлопать по плечу, жать руку, ну и, конечно же, оттаскали за уши. Куда же без этого!

После завтрака я валялся на койке, почитывая «Советский Спорт», как вдруг вбегает взволнованный дневальный и говорит, что ко мне пришли. Выйдя из палаты, я увидел в конце коридора маму! Мою родную маму. Я отказывался верить своим глазам, этого просто не могло быть! Уж не знаю, что на меня нашло, но я бежал к ней навстречу, а слёзы лились градом. Уткнувшись в её плечо, я всё продолжал реветь. Матушка, не ожидая от меня такой реакции, тоже расплакалась. Так мы и стояли и плакали, пока Светлана Петровна не увела нас в свой кабинет от посторонних глаз.

Успокоившись, мы начали делиться новостями. Оказывается, мама, прочитав все мои письма, нелегально отправленные Толиком, сразу же стала действовать решительно. Она в Москве подняла на уши всю прокуратуру, та в свою очередь – забайкальскую. Колесо карающих органов завертелось. Мама была тут уже два дня. Просто ей было не до меня всё это время. Она успела побывать в гарнизоне, где офицеры ужом извивались, доказывая ей и сопровождающих её военных прокуроров, что у них тут чуть ли не санаторий. Слава богу, что местное начальство ничего не знало о грядущем визите, всё сохранялось в тайне. Когда проверяющие увидели столовую, кухню и чем потчуют солдатиков, их чуть не вырвало. Пистон вставили всем. Всё это со смехом матушка рассказывала мне, попутно выкладывая на стол мои любимые блинчики с мясом и кисель из чёрной смородины. Я с таким наслаждением и жадностью поедал любимые лакомства, что даже искусал свои пальцы.

А вечером, уже после отбоя, я с земляками пил «тройной одеколон». Гадость, скажу я вам, редкостная. Помимо вкуса, мерзости добавлял ещё и белёсый цвет, он появился сразу после того, как одеколон разбавили водой. Его ребята украли в офицерской палате у какого-то майора. Закусывали мы, кстати, матушкиными блинчиками и пирожками.

На следующий день меня вызвала к себе Надежда Аркадьевна и переодела во всё новое. После отправила меня в кабинет к Светлане Петровне, при этом ничего не объяснив. В недоумении я постучался и вошёл в дверь.

В глазах сразу аж зарябило от такого количества больших звёзд. Везде, где только возможно, сидели полковники. Судя по знакам отличия в петлицах они были из военной прокуратуры. Оказывается, приехал даже главный военный прокурор Улан-Удэ. С минуту мы молча и с интересом разглядывали друг друга. Потом их главный обратился к моей маме, торжественно восседавшей рядом:

- Да, Галина Михайловна, а сыночек-то ваш далеко не подарок, скажу я вам. Взгляд дерзкий, глаза как два пистолета. Действительно, тот ещё экземпляр. Тяжело вам с ним приходится.

Матушка в ответ только устало улыбнулась. Я тоже немного засмущался и даже оробел.

- Ну давай, Сергей, рассказывай всё по порядку, – предложил мне один из полканов.

- А чего говорить? Всё в письмах сказано. Мне добавить нечего.

- Нет, нам надо под протокол, тут письма не подойдут, хотя к делу мы их приобщим.

- Ты не смущайся, мы понимаем твоё состояние, но чурбанов, тем более таких, заложить не западло. Так, кажется, говорят у вас? – Морально поддержал меня их главный.

Я постоял, подумал и решил: а, была не была! И рубанул всю правду-матку про всех и вся. Ничего не утаил, как на исповеди выложил. Даже то, чего не было в письмах.