Разумеется, я пригласил его разделить с нами трапезу. Сначала ему было неловко, он помялся, но ароматный запах супчика сумел сломить его сопротивление. Выхлебав всё до донышка, даже облизав ложку, Чижик поинтересовался, мол, откуда продукты?

Дело в том, что стройка наша находилась на приличном расстоянии от гарнизона, поэтому нам разрешили не объявляться на обеде, а чтобы мы с голодухи ноги не протянули, каждый день выдавали сухпаёк.

Я кивнул в сторону Кости, мол, он кашевар, вот у него и спрашивай. Костя действительно обязанности повара взял на себя. В лагерную бытность он работал на кухне, так что за качество еды мы не беспокоились. Костик полностью оправдывал звание нашего кормильца, постоянно где-то что-то добывал вкусненькое. Я ради такого случая выпросил у Лёшки из столовой поварской колпак для него. Радости его не было предела.

- Константин, откуда мясо в супе, ведь это явно не тушёнка из пайка? – поинтересовался на свою голову Чижик.

Вместо ответа Костян молча повёл взводного за нашу бытовку. Видели бы вы лицо бедного лейтенанта, когда он обнаружил разделанные тушки голубей и перья, размётанные ветром. Более жалкого вида и обиды в глазах видеть мне не приходилось. Под наш хохот его рвало прямо там, на наших глазах.

- А чего ты хотел, лейтенант? На армейском пайке долго не протянешь, а голубь - та же курица, только размером поменьше. Когда прижало тут, то и собачатинку жрать пришлось. Не переживай, мы же тоже ели суп, так что никто над тобой тут подшутить не собирался, – успокаивал я его.

Ушёл он от нас очень обиженный. Нам даже стало неловко. В принципе, он был неплохим малым, никакого солдафонства он него не исходило. Знали бы мы, что он так отреагирует, то, конечно же, предупредили бы его. А так, обидели человека ни за что, ни про что.

Чижик, кстати, надо отдать ему должное, не доложил ротному. А иначе могли бы вспомнить тогда и про гауптвахту. А мне это было ни к чему, у меня в субботу увольнительная предстояла. Мама прислала вызов на телефонные переговоры, а для этого надо было получить увольнительную в город. Скрепя сердце, «стакан» выписал мне её и Маркову.

В субботу, сразу же после завтрака, Гоча выдал нам парадки. Мы их нагладили, ботинки начистили, сами побрились. Послушали наставления замполита батальона, как надо себя вести в городе, чтобы не уронить честь советского воина. Мне хотелось съязвить ему в ответ, аж зудело всё, но благоразумие взяло верх. Мало ли, ещё не отпустит.

И вот мы, бравые солдаты, едем в рейсовом автобусе в Улан-Удэ. Первая увольнительная за время нашей службы. Радости нашей не было предела.

Так как переговоры были на вторую половину дня, то мы решили сходить в кино. Названия фильма, как и сюжет, я не помню уже. Дело в том, что буквально минут через пятнадцать после начала сеанса, молодые буряты, сидевшие позади нас, предложили нам красного вина. Естественно, мы согласились. Под закуску я купил пирожные, сбегав в буфет. Пили прямо из горла. Надрались так, что выходили мы из кинотеатра, как моряки шагают во время шторма по палубе.

Ни о каком походе на почту, на переговоры не могла идти речь. Мы даже слово «мама» не могли сказать. Потом посидели с нашими новыми знакомыми ещё на детской площадке, потом пошли к одному в гости домой. Ребята оказались славными малыми. Видя наше состояние, они даже посадили нас на такси и дали денег на дорогу. Мы все клятвенно обещали встретиться в следующую увольнительную и продолжить наше знакомство.

В расположении роты нас встречал прапорщик Баранов. Увидев наше состояние, он обомлел.

- Ахмеджанов, по тебе дисбат плачет, я тебе обещаю. Ты неисправим. Может там на тебя управу найдут, – печально констатировал он.

- А может я решу поступить в военное училище? Вот стану генералом и отправлю всех вас сам за колючку. Вот я вас где всех держать буду! – начал орать я, пытаясь сжать кулак непослушные пальцы перед лицом прапора.

- Иди спать и дружка своего не забудь прихватить. Завтра разбор будет, генерал хренов, – вздохнул замполит.

Действительно, про Вовку-то я забыл совершенно. А он тем временем, чтобы не потерять силы окончательно, прислонился к тумбочке дневального, да так и уснул в позе лотоса.

Пришлось мне его тащить до койки, хорошо что он спал на первом ярусе.

Утром, после развода, меня и Маркова вызвали в кабинет командира батальона. Разговор был наисерьёзнейший. «Имели» нас по полной программе. Владимиру влепили 3 наряда вне очереди с выговором в личное дело, а со мной пообещали разобраться на уровне прокурора. Это ведь я считался заводилой, соответственно и спрос с меня был особый.

Так как было воскресенье, то все военнослужащие болтались бесцельно по всему гарнизону. Я со своим отделением уединился на заднем дворе казармы – держать совет. После долгого и бурного обсуждения, по совету Кости, решили, что мне надо попасть в госпиталь, а для этого закосить уже конкретно, с железным диагнозом. Другого выхода не было, а иначе всё может кончится плачевно для меня, слишком многих я тут достал уже. Вот здесь моя язва и пригодилась. Буду педалировать на неё, родимую. В крайнем случае можно на почки попробовать закосить, тем более они всё чаще беспокоили меня.

В понедельник, сразу же после завтрака я направился в санчасть. Так как язвенник я со стажем, то мне не стоило большого труда убедить военврача, что у меня серьёзный приступ.

В госпиталь я ехал в сопровождении Глеба. По моей довольной физиономии он сразу же всё понял. Пришлось рассказать ему предысторию своего закоса.

Наконец мы въезжаем через ворота на территорию госпиталя Улан-Удэ. Огромная площадь его поражает, все здания маленькие, двухэтажные, постройки где-то пятидесятых годов.

В приёмном покое меня внимательно выслушала врач, интеллигентная женщина, и вынесла вердикт, что требуется срочная госпитализация. Глеб пожал мне руку и отбыл с необходимыми справками обратно.

Ура, я отмазался от сурового наказания. Я оказался в госпитале.

Кладовщица терапевтического отделения Надежда Аркадьевна приняла мою гимнастёрку и выдала больничную форму взамен. Очень приятная женщина, лет тридцати. В будущем я ей оказался обязан многим. Помогала она мне чем могла. До сих пор вспоминаю о ней с теплотой.

Поместили меня в палату на семь коек, где четверо составляли «деды» и «черпаки», а остальные были моего призыва. «Черпаком», к слову, назывался солдат, прослуживший год.

Моим лечащим врачом оказалась та самая женщина, которая принимала меня. Звали её Светлана Петровна.

Первый день прошёл спокойно. Никому до меня дела не было абсолютно. Даже непривычно как-то было. В столовой, которая соединялась небольшим тоннелем с нашим отделением, меня поразила чистота и столики на четверых. На столиках были скатерти! А как же вкусно было на обеде и ужине. Более всего меня порадовало, что можно просить добавки сколько угодно, это даже приветствуется здесь!

Ложась спать после отбоя, на чистейшее постельное бельё, я счастливо подумал, что попал в рай, поэтому решил задержаться тут как можно дольше.

Госпиталь. 16 августа – 23 октября 1988 г.

Я раны, как собака,

Лизал, а не лечил;

В госпиталях, однако,

В большом почёте был.

Всё оказалось тут не так просто, как мне вначале показалось. В госпитале преобладала «дедовщина», не такая, конечно, как в частях, но всё же.

В нашей терапии был дневальный, назначаемый из числа больных, который правда не стоял, а сидел на входе. Уборкой занимались тоже мы сами. Был ещё наряд в столовую, причём назначался он только из нашего отделения. Естественно, набирались солдаты из молодого призыва. «Деды», с видавшим жизнь видом, валялись на кроватях или меланхолично подгоняли нерасторопных «духов».

Как таковой «дедовщины» в госпитале не было, так, некоторое подобие её. И это понятно, всё-таки мы все тут собрались на лечение, а не тянули лямку армейской службы. Массового издевательства или избиения «духов» не наблюдалось. Правда, и заведующий отделением майор, фамилию которого запамятовал, был человек жёсткий. Он всех старослужащих предупредил, что если что-то вскроется, то без разбирательств сразу же отправит в дисбат. А кто хочет ещё лишние три года торчать вдали от родного дома, да ещё и за колючей проволокой?