Чуть позже меня вызвал к себе Зоидзе. Зайдя в каптёрку я увидел его возле не заправленной кровати, жестом указывающего на неё, мол, заправь.
- Ты не припух, Гоча, а?! – вытаращил я глаза.
- Я тебе помог ночью, теперь ты мне.
- Да, а не пошёл бы ты куда подальше?!
- Тогда пиши объяснительную, что ты отказался выполнять приказ командира. Тебе влепят три года дисбата.
- Да не вопрос, только я укажу, что именно ты там приказывал.
- У, хитрый какой гадёныш. Где твой напарник?
- Говно чистит в парашнике. Скоро придёт и я направлю его к тебе.
- Не, мне он такой не нужен тут. После параши мою койку заправлять? – ужаснулся старшина.
- Тогда сам, Гоча. Ручками. Руч-ка-ми. А ещё раз такое повторится, так я тебе всё табло разнесу. Ты понял, дитя гор? И хрен ты кому пожалуешься!
Из каптёрки я вышел довольный самим собой. После обеда я с Лисовским играл в шахматы, потом писал письма. Служба прошла спокойно. Азик стоял на тумбочке всё это время, сменял я его только для уборки, и чтобы он сходил покушать. После ужина заступил другой наряд.
Как-то будучи дежурным по батальону, наш «стакан» решил развеять скуку тем, что после ужина мы занимались шагистикой под песню о крейсере «Варяг». Мне это всё очень быстро надоело и я взмолился:
- Товарищ капитан, ну невозможно уже всё это терпеть!
- А что ты предлагаешь?
- А давайте хотя бы репертуар сменим, мы же не во флоте, чего нам петь про «Варяг»?
- Отлично, вот ты и будешь запевалой, Ахмеджанов!
- Я же петь не умею.
- Тут все не Кобзоны. Рота, шагом марш! Ахмеджанов, запевай!
Вот козёл, думаю, ну ты у меня получишь сейчас. Я вспомнил слова песни одной, её пел Высоцкий. Песня, правда, не его, но всё же. И я запел:
Такова уж воровская доля,
В нашей жизни часто так бывает,
Мы на веки расстаёмся с волей,
Но наш брат нигде не унывает!
Тут вся наша рота подхватывает хором последние две строки, при этом ещё сильнее впечатывая сапоги в асфальт. Даже блатные поддержали. У «стакана» челюсть отвисла. Эффект был потрясающий, как от разорвавшейся бомбы. А я продолжал, воодушевлённый поддержкой парней:
Может, жизнь погибель мне готовит,
Солнца луч блеснёт на небе редко,
Дорогая, ведь ворон не ловят,
Только соловьи сидят по клеткам.
Все остальные роты, так же маршировавшие на плацу, в недоумении встали как вкопанные, они молча глазели на нас, не понимая, в чём дело. Из казармы выскочил майор, начальник штаба батальона, весь всклоченный и в расхристанном виде. Подбежав к нам с ошалевшим видом он заговорил:
- Что за херня тут происходит?! Кто мне объяснит?! Кто позволил?!
Перепуганный ротный всё свалил на меня, мол, это моя инициатива.
- А какого хрена ты его поставил запевалой? Ты что не знаешь, что он придурок? От него же весь гарнизон уже шарахается! Капитан, ты в своём уме?!
- Так он сам предложил песню новую, – неумело отбивался «стакан».
Начштаба, глядя на меня с ненавистью, показал мне комбинацию из среднего и указательного пальцев:
- Знаешь, что это такое, Ахмеджанов?!
- Догадываюсь. Что, два наряда вне очереди? – всхлипывая, поинтересовался я.
- Нет, это римская пять! Пять суток ареста!
- Служу Советскому Союзу! – продолжал паясничать я. Фокус заключался в том, что так отвечать надо было на благодарность, поощрение или награждение, а на взыскание надо отвечать, вытянувшись в струнку :
- Есть пять суток ареста!
- Он ещё и издевается! Сгною тут, падлу! Дембеля не увидишь, как своих ушей! – продолжал майор делиться слюной с окружающей средой и стоявшим навытяжку строем.
- Рад стараться, господин майор! – поедая преданными глазами, гаркнул я.
- Идиот! – взвизгнул начштаба и дёргающейся походкой припустил обратно в часть.
«Стакан» ещё для видимости промуштровал нас и отпустил. Все ребята сразу же обступили меня, жали руки, обнимали, хлопали по спине, восторгались моей бесшабашностью. Я стоял весь красный от счастья и гордости. То, что я выдал, никто и никогда не делал за всю историю гарнизона.
На вечерней поверке ротный объявил:
- Ахмеджанов, я не знаю, когда тебя на гауптвахту отправят, а пока заступаешь завтра в наряд. Там видно будет, что с тобой решат.
После отбоя я с Марковым и ребятами из кочегарки пошёл в кино, которое шло в нашем клубе. Удивительно, но факт: кино для солдат шло после десяти вечера, одновременно с отбоем. Причём официально. Вход стоил двадцать копеек, но «дедов» и блатных пропускал солдат-контролёр на входе бесплатно. Отличительной чертой избранных был кожаный ремень. У остальных был так называемый «деревяшка» - негнущийся и сделанный не пойми из чего.
И вот я опять в наряде. Дежурный тот же, второй дневальный тоже. Скукота. Старшина уже не лез со своим дурацким предложением. В шахматы было лень играть, письма накатал уже всем подряд. И тут перед обедом рота пришла с работ. Поинтересовавшись, дали ли воду и получив утвердительный ответ, блатные гурьбой зашли в ванную комнату. Через несколько минут раздалось:
- Дневальный!
А азера я, как назло, отправил на улицу, в курилке прибраться. Пришлось идти самому. В центре комнаты на полу был раздавлен кусок мыла. Мне приказали его убрать.
- А кто его раздавил? Вот он пусть и убирает, а я этого делать не буду.
- Ты чего, чёрный москвич, мы тебя поддержали с песней, теперь твой черёд отблагодарить нас.
- Вот что вы, зверьё, за народ, а? Вот всё вам дашь на дашь. Пошли в жопу, не буду, – отшил я их и, развернувшись, направился к выходу.
Тут мне в спину с ноги засветили. Упав, я тут же вскочил и бросился на первого, кто подвернулся мне. Это был тот самый, с кривой шеей, урод Бероев. Его я вырубил сразу, но на меня уже набросились Газзаев с Магой. Стоя спиной к двери, я отбивался как мог. Моей целью было выскочить в коридор, там Вовка, там мне будет легче. Вдруг вспышка в глазах, дичайшая боль в пояснице, как будто раскалённым железом провели там. Потом всё потемнело, помутилось.
Очнулся я только вечером на своей койке. Меня сняли с наряда и спрятали в кубрике от посторонних глаз. Как потом мне Лисовский рассказал, меня вырубил Магомедов, ударом ноги по почкам. Меня, лежачего без сознания, потом били все ещё несколько минут. Я даже обмочился, говорят. Махач после принёс для меня чистую форму. Таким меня на койку и забросили, как пса помойного. Ещё через месяц выяснилось, что мне отбили почки. Правая почка опустилась на восемь сантиметров. Вот так я сходил в свой второй наряд.
Баранов каким-то образом пронюхал всё и устроил мне допрос в канцелярии, но я решил играть в молчанку. Не сознался ни в чём. Был в полном отрицании всего. Не потому, что я был благородный и пожалел чурок - нет. Я для себя уже всё решил, план созрел и отступать от него я не намеревался. На наших офицеров я уже не рассчитывал. Меня тут не устраивало решительно всё, пора было действовать. Здесь меня убьют рано или поздно. Слишком уж я был неудобный для всех. Занозой я сидел в заднице у блатных и офицеров.
Вспомнился случай недельной давности. Ночью я пошёл в туалет, а там чёрные издевались над очередным «чмошником». Мне-то было плевать, я прошёл мимо. Но кавказцы увидев меня, двинулись за мной. Почувствовав неладное, я грубо спросил:
- Чего надо?
- Чего-чего, опускать тебя сейчас будем, вот чего! – скалясь паскудно, приближались они.
- Сладенького захотелось? Так попросите, чтобы из аула вам ишака привезли и тешьтесь себе на здоровье!
- Не, чёрный москвич, ты давно уже нарываешься, да и дружка твоего нет рядом. Никто тебе не поможет. Молись, сука!
Холодный пот прошиб меня сразу, я понял, что они серьёзно затеяли это. Пятясь, я прижался к стене, сбив мусорное ведро. Оттуда вывалились электроды. Это-то меня и спасло. Подобрав один из них, я размахивая им, направился на толпу:
