Она уже пришла в себя. Может, это испытание такое? Надо выдержать, не сдаться. Ну не за изнасилование же он сидел, в конце концов!

— Я, Ира, в тюрьму за кражу попал. Да, я был вором, квартирным вором. Это стыдное прошлое, мне и вспоминать-то тошно. Моя мамка была совсем простая тетка — полы в школе мыла, выпивала по вечерам, папаш мне каждый день новых водила. Мы, урки, никогда не виноваты, — он хмыкнул. — Вы, Ира, нам не верьте! Слезу вышибать горазды! Вот и я всегда говорю, что у меня другого пути не было. Пацаны, у кого папки нормальные были и мамаши не выпивали, со мной не водились — интересы у них другие! Секции, там, разные. Футбол, легкая атлетика, чего там еще, не помню. А мне футбол этот по барабану был. Я с другими такими же, из двора, за забором стройки курил, девкам вслед свистел. И все мои интересы! Ну, анекдоты пошлые, ну, портвейн лет с четырнадцати! Потом картишки на бабки. А мне всегда везло в карты. Я выигрывал. Некоторые думали, что я мухлюю, только я не мухлевал. С одним кентом мы подрались за это. Я ему нос сломал, а его мамаша меня в колонию упекла. Но там недолго я был. Всего десять месяцев, а зато друганами обзавелся — закачаешься! Из колонии вышел — уже во дворе себя паханом ставил! Кру-утой был! — Виталий улыбнулся своим воспоминаниям и продолжил: — Эти-то друганы и научили меня, как от мамаши не зависеть и рубли не клянчить. Сначала на стреме стоял, а уже потом — стали меня внутрь пускать. Только на девятой краже взяли.

— Гордитесь ловкостью? — полюбопытствовала ехидно Ира.

— Горжусь в жизни только одним, — серьезно ответил Виталий. — Тем, что ума хватило завязать!

— И как же это случилось? — Ира спрашивала вполне сочувственно, но с долей отчуждения. Нечто подобное она и предполагала, среда, из которой Виталий вышел, была ей отчасти знакома — и в ее классах учились такие ребята. Для Иры это был чужой мир, мир за стеклом, вызывающий, честно говоря, брезгливость. Но показать это собеседнику она не могла — из деликатности, из сострадания. Просто потому, что человек ей доверился.

— Да как? Подумал я: вот откинусь, выйду, что дальше-то? Опять за старое? Потом — опять в тюрьму? Я видел там таких, они по десять ходок сделали. Старые хрычи, кому нужны? Кто их ждет на воле? А мать уже померла к тому времени и хату свою пропила. Мне вообще идти было некуда! Эта вот квартира мне от деда досталась. От деда жены.

— Ты женат? — постаравшись скрыть свои всплеснувшиеся чувства, Ира низко наклонилась над разделочной доской.

— Был женат... Она умерла.

— Господи! — Ира подняла голову. — Прости мое любопытство!

— Ничего, — он смотрел в окно, в темноту двора. — Я женился сдуру, рано, сразу после колонии. Семью мне хотелось! А жена моя, царство ей небесное, шалава была полная.

Ира покосилась на рассказчика, не веря своим ушам: ее шокировало откровенность Виталия. Но он уже не обращал внимания на свою слушательницу. Вспоминал, не глядя на нее, не ожидая одобрения или порицания, продолжая говорить о своем:

— Она умерла, когда ребенка рожала. Не моего. И ребенок умер. Так что, когда я в тюрьму попал, у меня была жена, а когда вышел — уже не было. А чуть позже дед ее помер и так уж вышло, что, кроме меня, наследников не нашлось. Вот.

— А почему Библию читать стал?

— Душа запросила, — сказал он просто. — К нам туда священник ходил. Мы слушали его, ржали над ним. Он такой был благостный, кругленький весь. Шуточки наши терпел беспрекословно. Его и за рясу в темных углах хватали, и мочой полили раз... Извините, — опомнился он. — Я забыл, что с вами говорю. Вроде как сам с собой! Да... А потом как-то мы с ним разговорились. Я вроде подкалывать его стал, смеялся все. А он тоже смеется, но и свое говорит... Я потом кентам сказал: кто тронет его — пасть порву!

Ира невольно рассмеялась, Виталий ее поддержал.

— Так ты там был... Как это? Папаном? — спросила она.

— Кем? — переспросил он и снова захохотал. — Папаном? Ой, не могу! Паханом! Пахан — это называется!

— Да какая разница! — смеялась Ира. — Суть-то не меняется!

— Ой, насмешила! — отдувался Виталий, блестя глазами и вытирая воображаемый пот со лба, а успокоившись продолжил: — Нет, не был я паханом, конечно. Просто народ в тюрьме такой: если нет сопротивления — задолбят до смерти, а если хоть немного силу показать — отстают постепенно. Там еще верующие были, и мы все вместе стали встречаться с отцом Михаилом и провожать его к выходу.

— Борщ готов! — объявила Ира. — Мой руки и садись есть.

— Так быстро? — удивился Виталий. — Я думал, готовить — это долго!

— Ну, борщ-то постный! Лишь бы картошка сварилась. Бульон не готовится, поэтому быстро. А туберкулез ты лечишь?

Вопрос был, как и все вопросы сегодня, бестактным. Виталий явно не хотел говорить о своем здоровье. Однако, Ира настаивала и он вынужден был ответить и на это:

— Я не лечусь... — сказал он мрачно. — Не хочу и все! Самоубийство — грех, но жить вот так, как я живу — тоже мочи нет.

— Виталий, что ты городишь? — Ира не заметила, что перешла на «ты». — С прошлым ты завязал, Бога в душу принял, живой, молодой, все впереди! Зачем юродствовать? Все будет хорошо! Чего тебе не хватает? Шику воровского?

— Да нет, глупости это все... — он хлебал борщ, сосредоточенно глядя в тарелку. — Все так, как ты говоришь. Только... Я один совсем! Прости, что напрямую говорю, вроде как жалости прошу, только это правда! — в его голосе зазвучала горечь: — Теперь я на жизнь по-другому смотрю, все мне кажется иным. Вот, когда про жену узнал, думал: хорошо, что сама сдохла, а то бы убил! Но сейчас бы простил ее и даже рад ребенку был бы. Знаешь, как пусто все вокруг! Вот у тебя, небось, семья, ты и не знаешь!

— Ошибаешься, — тихо произнесла Ира. — Глубоко ошибаешься! Никого у меня нет. Совсем никого. Мама с папой умерли давно, а потом погиб и мой жених. С тех пор я одна. Я знаю, как пусто все вокруг, но Бог может заполнить эту пустоту. И как только я почувствую, что это произошло, я приму постриг.

Последнее, то, что она еще никому, кроме отца Сергия не доверяла, Ира произнесла почти шепотом. Но для них двоих слова прозвучали, будто бы гром небесный. Виталий, перестав жевать, смотрел на Иру. Она читала в этом взгляде восхищение и нечто, вроде зависти.

— Ладно, поздно уже, пойду я, — Ира поднялась со своего места.

— Спасибо Вам и за борщ и за разговор, — Виталий не удерживал ее.

Он предложил было проводить гостью, но она отказалась, снова сославшись на состояние его здоровья. На прощание Виталий сказал:

— В следующее воскресенье встретимся в церкви, да?

— Да, — подтвердила она. — У тебя телефон есть?

— Нет.

— Ладно, запиши мой номер, вдруг что-нибудь понадобится!

Он записал. Ира вышла на улицу. Ну что же это такое пахнет вечерами весенними? Еще ничего не цветет, еще только снег сошел, а воздух, будто молодое вино! Каждый год удивляешься и не находишь ответа на этот простой вопрос. Ира глубоко вдохнула, смутно радуясь чему-то приятному, что поселилось в душе и слабо, почти незаметно, грело ее.

На неделе Виталий не позвонил, но Ира и не ждала. Она действительно дала свой номер только на крайний случай. Если бы он все-таки позвонил и стал болтать о ерунде, она была бы неприятно удивлена.

В воскресенье утром снова похолодало, и выпал снег. Несмотря на его пушистую трогательную белизну, он никого не радовал, а вызывал досаду и нетерпеливый вопрос: когда же будет настоящее, стабильное тепло? Действительно, через неделю, в следующий понедельник, уже первое мая, пора бы зиме и честь знать!

В церковь Ира прибежала замерзшая, румяная, что было ей не свойственно, и даже немного оживленная. Виталий уже был там. Они сдержанно поздоровались и всю службу молча стояли рядом. Он снова был бледен и глаза его были больные, но не кашлял, стоял очень тихо, дышал ровно. Прислушиваясь краем уха к его дыханию, Ира усилием воли заставляла себя не отвлекаться от службы. После причастия, а это в православном каноне мероприятие не быстрое, усталые, они вышли на воздух.