Между прочим, художники – народ суровый, на советы да на рассказы о своей работе неохочий. Ну, для чужаков, разумеется. А чего говорить-то – смотри на картину, там все сказано. Но тем ценнее слово художника. Только раз в магазине слышала Катя, как бородатый мужчина в белом свитере спорил с низеньким человечком в цивильном костюме с жилеточкой.
– Вот вы – критик, – басил бородач, – упрекнули меня в ремесленничестве. Да, я ремесленник, сапожник от живописи, если хотите, на вечность не рассчитываю, но картины, мною сточенные, прослужат людям честно и долго, а ваши статейки, – он угрожающе потряс неровным пальцем перед самым носом низенького человечка, отступившего при этом на шаг, – ни к одной дыре на стенке не приложишь!..
Атмосфера «Художника» завораживала Катю. Ее пальцы так и тянулись к баночке с кистями: колонковые и беличьи – мягкие, а вот щетинистые, на ощупь, наверное, жесткие, колючие… Она могла часами разглядывать и перебирать тюбики с красками. Особенно ее потрясало, что в акварельные краски добавляется мед. Да, на коробке «Невы», той самой ленинградской «Невы», так и было написано: «мед», и как же они вкусно, сочно блестели в своих гнездах! У Кати даже слюнки текли, ведь дома и в школе ей пока приходилось рисовать дешевыми «Школьными», и кисточка в «Школьных» была пластмассовая, и сами они были как пластмассовые пуговки!
Названия, а точнее, имена самих цветов тоже вводили Катерину чуть ли не в транс: охра, белила, аквамарин… Через много лет один человек, очень для нее дорогой, задумчиво и просто скажет: «Это только так написано, что в том тюбике – зеленый, а в том – красный. На самом деле, все не так. Цвет станет зеленым или красным только тогда, когда он соприкоснется со светом, только на свету. Наглухо закрытый от солнечных лучей, цвет – бесцветен. Вот и художник должен соприкоснуться с жизнью, чтобы обрести свой цвет».
А пока, глядя на застывшую у прилавка с красками девочку, гипсовые головы удовлетворенно кивают, многозначительно переглядываются, весело потрескивает в руках продавщицы картон, поблескивает треугольное зеркальце новенького шпателя, заговорщицки скрипят треножники. И едкий запах растворителя мешается с непонятно откуда исходящим, но таким уместным здесь запахом ладана…
Потом «Художник» закрыли. Не разом – просто он медленно хирел, исчезали с прилавков кисти и краски, все больше пространства отводилось поделкам кустарей – брошам с хохломской росписью, деревянным резным колечкам и раззолоченным матрешкам. Кому они были нужны тут, в провинции, где иностранцев-то сроду не водилось? Ах, нет, бывали. Сходили с туристического теплохода иностранные старушки, бодрые, в шортах и белых майках, подтянутые и корректные старички с непременным «Кодаком» на шее. Но это бывало в сезон навигации, а «Художник» до этого сезона не дотянул, тихо скончался после новогодних каникул. С тех пор Борис Богданович, руководитель художественной школы при городском дворце пионеров… Каков, кстати, оксюморон – дворец пионеров! Впрочем, в новые времена его переименовали во «дворец творчества юных», что звучало менее противоречиво, но все же нескладно. Одним словом, Борис Богданыч, которого несколько поколений юных художников звали Бубой, сам сколачивал в подсобке подрамники и говорил нехорошие слова, попадая молотком по пальцу. За холстами он ездил в другой город и молил своих питомцев быть экономнее, не тратить, не пачкать зря драгоценный материал… Да, кстати, и краски тоже нужно поберечь! Только олифы было вдоволь, да что в ней, в олифе-то, когда последний тюбик берлинской лазури скукожился и высох, как покинутая голубой бабочкой куколка, а без лазури не нарисовать неба! Больше всего Катя любила рисовать небо, и все казалось: вот-вот она что-то увидит, что-то поймет, зацепит на кончик кисти единственно верную разгадку… Но твердыни кучевых облаков оставались неприступны.
На первом в своей жизни уроке рисования, еще в первом классе, Катя попыталась вывести на бумаге волнистый узор дубового листа, запомнившийся ей с лета. Она почему-то так волновалась, что карандаш – простой «конструктор» – ходил ходуном в ее дрожащей ручонке. Сколько же раз принималась она за работу с тех пор! Сначала у нее был роман с акварельным пейзажем, первая влюбленность, так сказать, причем взаимная. Акварель капризничала, Катины глаза частенько оказывались на мокром месте, зато каким просветленным становилось порой лицо пейзажа, как теплы были солнечные блики и близки дали! Потом Катерину пленила тяжелая на подъем, не терпящая суеты и поправок, а значит, не позволяющая исправлять ошибки гуашь. Но только когда с холста просияли ей масляные краски, Катерина поняла, прочувствовала свое истинное предназначение. Она будет писать маслом, она станет настоящей художницей!
Ей повезло, она была в лучшем положении, чем многие однокашники по художественной школе, ведь ее отец не жалел денег на младшую дочь, словно компенсировал то, что недодал остальным, так что добывал ей и масляные краски, и колонковые кисти. Одной только коричневой краски имелось в арсенале Катерины множество оттенков: и охра темная, и марс коричневый светлый, и марс коричневый темный прозрачный, и архангельская коричневая, и умбра натуральная, которую художники иногда называют земляной, и редкая – феодосийская коричневая, имеющая фиолетовый оттенок при разбеле… Да, много окрашенной воды утекло с того первого урока, но до сих пор каждая новая зарисовка, каждый набросок, каждый этюд начинался для Кати неизменно – с карандаша и волнения.
Карандаш, впрочем, она держала теперь по-другому, не «как курица лапой», по едкому выражению одного из преподавателей художественной школы, а профессионально – легко и уверенно. Сначала юная художница поднимала карандашное тельце всеми пятью пальцами острием вверх, будто брала смычок и собиралась играть на скрипке. Потом в работе участвовали только три пальца: большой, указательный и средний. Когда работа шла вдохновенно, карандаш словно бы приклеивался к руке, был ее естественным продолжением. А руки у Катерины всегда были удивительно быстрыми и легкими, не лежали мертвым грузом на коленях, не висели безвольно. Чуткие руки, ищущие.
Она любила ходить «на этюды». В погожие воскресные дни художественная школа в полном составе, бывало, выезжала за город. У них было несколько привычных местечек, особенно Катя любила одно, где росли дубы, где в черемуховых зарослях звенел лесной ручей. Она вся замирала, она прислушивалась к цветовой музыке места и отходила подальше от своих болтливых подружек… Нежная зелень черемухи, неожиданные серебристые проблески лесного ручья, купы розовато-лилового чабреца. И дубы поодаль, словно торжественные колонны на пороге лесного чертога! Верхняя часть кроны более холодная, удаленная, подверженная влиянию небесного света, зато нижние ветви теплы, они как бы согреты отсветом зелено-желтой травы. Чем хороши большие высокие деревья – это воздушной перспективой, которую они выгодно подчеркивают своим расположением в пространстве. Хорошее место, богатое на колорит и светотени! И девочка спешила вобрать в себя всю красоту окружающего мира, выплеснуть ее на холст… Врагом ее было время. Слишком быстро двигались стрелки на часах! Вот, повинуясь их неумолимому бегу, ушло за горизонт светило, совсем недавно пылавшее в небе, все предметы вокруг сблизились тонально, слились, потемнели, и только верхушки дубов залились холодно-красным оттенком. И в ручье вместо серебряных рыбок заплескались раскаленные сгустки золота. Катю потрясал этот момент, она торопилась, горячилась, нервничала и… не поспевала за светом. Ее сердце, совсем еще, в сущности, неопытное, видело в ускользающей натуре гораздо больше, чем ее глаза. С каждым новым заходом мотив вечернего ручья, пронзительный и глубокий, притягивал ее все больше, оставаясь таким же неуловимым. Что было связано для нее с этим лесным уголком? Чей голос слышала она из дубовой чащи? Этого Катя не знала, но сердце томилось в ней.
– Ты должна учиться дальше, – твердил ей, своей любимой ученице, Буба. – Не трать время зря, работай, пока свежо восприятие, пока не замылен глаз… Ты можешь стать хорошей художницей…
