— Номер второй. Вероятно, англичанин?

— О да. Джордж Эррингтон из Лондона.

— Что вы нам скажете, сэр?

— О, немного. Я рано осиротел. Медаль я получил от опекуна три дня тому назад. Со слов отца, мне объяснили, что дело идет о наследстве, но, по его словам, дело не очень серьезное. Но я…

— Предъявите вашу медаль. Хорошо. Дальше! Номер третий. Кажется, русский.

Молодой человек в солдатской бескозырке понимал, но не говорил по-французски. Он показал паспорт на имя русского эмигранта, Николая Куроблева, и медаль.

— Превосходно. Дальше. Номер четвертый. Вы итальянец?

— Марко Дарио из Генуи, — ответил итальянец, предъявляя медаль. — Мой отец был убит в Шампани. Он никогда не говорил мне про медаль, но я нашел ее в его бумагах.

— Почему же вы приехали?

— Случайно. Я ездил в Шампань, на могилу отца, и, подъезжая к станции Ванн, узнал от пассажиров, что оттуда до Рош-Перьяка — рукой подать. Я вспомнил, что сегодня день, указанный на медали, и сошел на ближайшем полустанке. Как видите, я не ошибся.

— Вы подчинились зову предка. А для чего он нас созвал — это нам скажет нотариус. Мсье Деларю, все в порядке. У всех нас есть медали, и мы ждем.

— Чего же, собственно?.. Я не понимаю.

— Как!.. Тогда зачем вы явились в Рош-Перьяк, да еще с таким объемистым портфелем… Откройте-ка его да покажите, какие у вас документы. Не стоит медлить. Наши права налицо. Мы выполнили наши обязанности — исполните и вы свои.

Деларю смутился.

— Да… Конечно… Ничего другого не остается. Я сообщу вам все, что знаю. Извините: случай единственный в своем роде. И… Я немного растерялся.

Понемногу смущение нотариуса прошло. Он принял внушительный вид, как подобает всякому нотариусу при исполнении служебных обязанностей, и важно уселся на ступеньках лестницы. Наследники окружили его. Он раскрыл портфель и с медлительностью человека, привыкшего быть центром всеобщего внимания, начал свою речь.

Речь свою он, на всякий случай, обдумал в пути, хотя сомневался, чтобы кто-нибудь явился на свидание, назначенное ровно двести лет тому назад.

— Мое предисловие будет весьма несложным, — начал он торжественно, — и я сразу перейду к сути дела. Четырнадцать лет тому назад я принял от своего предшественника нотариальную контору в Нанте. Сдавая дела, он ввел меня в курс наиболее важных дел и вопросов и перед самым уходом сказал: «Погодите: я чуть не забыл о самом старом деле нашей конторы. Оно не из важных, но все-таки». Состоит оно из письма, запечатанного в конверт с такой надписью.

Деларю надел очки поудобнее и прочел:

— «Настоящий конверт со вложенным в него письмом сдается на хранение нотариусу села Перьяк, господину Ипполиту Жану Барбье, и его преемникам с распоряжением вскрыть двенадцатого июля 1921 года, ровно в полдень, под башенными часами замка Рош-Перьяк. Запечатанное в одном конверте письмо должно быть прочитано обладателям золотой медали, отчеканенной по моему приказанию и по указанной мной форме». Никаких объяснений мой предшественник мне не дал. Сказал только, что, по наведенным им справкам, нотариус Ипполит Жан Барбье действительно управлял перьякской нотариальной конторой в начале восемнадцатого века. Когда закрылась его контора и каким образом попало дело в Нант, — неизвестно. Так или иначе, письмо, сданное двести лет тому назад на хранение нотариусу Барбье и его преемникам, сохранилось в неприкосновенности, и до сих пор никто не пытался узнать, что в нем содержится. В настоящее время срок наступил, и в порядке служебных обязанностей я обязан вскрыть его и огласить вам его содержание.

Деларю остановился, довольный произведенным впечатлением, затем продолжал:

— Я часто думал об этом деле, стараясь разгадать, что могло таиться под тонкой оболочкой этого конверта. Как-то я нарочно съездил в Перьяк, расспрашивал жителей, рылся в архиве, но ничего не нашел. Недавно, видя, что срок наступает, я решил посоветоваться с председателем гражданского суда в Нанте. Я думал, что, если рассматривать письмо как духовное завещание, необходимо вскрыть его в присутствии судебных властей. Но председатель со мною не согласился. Он полагает, что это простая мистификация или шутка старого вельможи. «Когда вы вернетесь обратно, — сказал он мне на прощание, — мы вместе посмеемся над этим делом, и вам будет жаль потерянного времени». Несмотря на это, я все-таки решил явиться на место. До Ванна я ехал в поезде, в Ванне сел в дилижанс, а из Перьяка, как видите, добрался сюда на осле. Теперь вам ясно, почему я был так поражен, увидев вас под часами.

При этом Деларю улыбнулся и развел руками. Улыбнулись и все остальные. Но Марко Дарио согнал с лица улыбку и сказал:

— А все-таки дело серьезное.

— И разговоры о кладе, — подхватил Эррингтон, — могут оказаться совсем не такими нелепыми, как нам до сих пор казалось.

Доротея дрожала от нетерпения.

— Зачем гадать? Письмо объяснит нам все. Читайте скорей, господин нотариус, — просила она взволнованно.

Наступила торжественная минута. Теснее сомкнулся кружок, лица стали серьезными, улыбки погасли.

Деларю раскрыл портфель, достал большой конверт из плотной, пожелтевшей от времени бумаги. На нем темнело пять печатей, когда-то красных, а теперь буро-фиолетовых. В левом углу был штемпель нотариуса Барбье, его подпись и номер, под которым документ был принят на хранение.

— Печати целы, — заявил нотариус. — На них даже можно прочесть латинский девиз покойного…

— In robore fortuna, — перебила Доротея.

— Откуда вы знаете?

— Потому что эти слова выгравированы на всех медалях и даже на этой стене, под часами, — ответила она, указывая на мраморную доску.

— Совершенно верно. Таким образом, устанавливается бесспорная связь между этим пакетом, вашими медалями и тем местом, где мы сейчас находимся.

— Скорее, скорее, мсье Деларю, — торопила Доротея, — распечатывайте конверт, читайте.

Нотариус сломал печати и вынул большой лист пергамента, исписанный со всех сторон. Пергамент был сложен вчетверо и на сгибах сильно потерт, почти разорван на четыре части.

— Бога ради, читайте скорее, — торопила Доротея.

Нотариус надел вторую пару очков, положил портфель на колени, развернул на нем лист и начал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— «Написано сегодня, двенадцатого июля 1721 года…» Двести лет, — вздохнул нотариус, выводя Доротею из терпения, и снова принялся за прерванное чтение: — «Написано сегодня, двенадцатого июля 1721 года, в последний день моей жизни, а должно быть прочитано двенадцатого июля 1921 года, в первый день моего воскресения…»

Нотариус смущенно запнулся. Все переглянулись, и Вебстер убежденно сказал:

— Это писал сумасшедший.

— Может быть, слово «воскресение» надо понимать иносказательно, — сказал Деларю. — Посмотрим, что дальше. Итак, я продолжаю: «Дети мои!» — Он снова остановился и объяснил: — Это относится к вам, как потомкам писавшего.

— О, месье Деларю, — возмутилась Доротея. — Бога ради, не останавливайтесь на каждом слове. Нам не нужно никаких комментариев.

— Однако я считаю своим долгом…

— Не надо!.. Прошу вас, не надо! Потом! Самое важное — узнать, что написано в письме, не правда ли?

Молодые люди кивнули головой.

Нотариус прислушался и больше не прерывал чтения, останавливаясь только там, где буквы были стерты.

— «Дети мои.

На днях я выходил из Академии наук, куда меня любезно пригласил Фонтенель, знаменитый автор «Опыта о множественности миров». В дверях Фонтенель взял меня под руку и сказал:

— Не соблаговолите ли вы объяснить мне, маркиз, почему вы кажетесь таким нелюдимым и замкнутым человеком и почему у вас нет одного пальца на левой руке. Я слышал, что у вас есть лаборатория в замке Рош-Перьяк, где вы занимаетесь разными опытами, ищете эликсир долгой жизни. Говорят, что вам оторвало палец при взрыве реторты во время подобных опытов.

— Зачем искать то, чем я владею, — отвечал я спокойно.