Доброе сердце определяло каждый его шаг. Когда он еще добирался из Харькова к Сивашу на перекладных — в поезде, пешком, в автомобиле, — не мог он скрыть горечи, вызванной у него чадно горящим зерном в пристанционных складах и невиданным ранее зрелищем конских трупов. «Вся степь, и особенно вблизи дороги, буквально была покрыта конскими трупами, — вспоминал он в статье «Памяти Перекопа и Чонгара». — Я помню, несколько раз принимался считать, — сколько трупов проедем мы в течение 2–3 минут, — и всякий раз получал цифры, начинавшиеся десятками. При виде этих кладбищ ближайших друзей нашего пахаря как-то особенно больно становилось на душе, и перед сознанием вставал вопрос: каково-то будет впоследствии и как будем справляться мы с фактами такой колоссальной убыли конского состава».
Его потряс вид войск: полураздетые и разутые, без укрытия от ветра и холода, без горячей пищи и питья. Полетели его телеграммы по всем тылам фронта: дрова, продовольствие, одежда, обувь; в Харьков и в Москву — любой ценой нужна срочная помощь фронту! И все, что могла дать республика, было прислано в считанные дни. Но и это была капля в море.
И там, где нельзя было помочь делом — вещами, довольствием, — обращал он к бойцам честное и душевное слово старого рабочего агитатора. Десятки раз слышали его командиры, комиссары, бойцы на митингах. Он нес им пламенные призывы партии, ее боевые лозунги, ее веру в неизбежное крушение южнорусской контрреволюции.
Ленину он писал часто, всегда откровенно. Получал от него советы. И в день, когда замышлялся первый переход через Сиваш, возле знаменитой высотки 9,3, где был штаб Василия Блюхера в Чаплинке, Фрунзе написал телеграмму Владимиру Ильичу в присутствии Ворошилова и Буденного. Втроем сидели они в нетопленвой хате: Ворошилов — в черной бурке, Буденный — в синей венгерке с меховой оторочкой, Михаил Васильевич — в серой солдатской шинели. Момент был торжественный, и телеграмма, написанная в один присест, отразила взволнованность ее авторов:
«Сегодня, в день годовщины рабоче-крестьянской революции, от имени армий Южного фронта, изготовившихся к последнему удару на логовище смертельно раненного зверя, от имени славных орлов Первой Конной армии — привет! Железная пехота, лихая конница, непобедимая артиллерия, зоркая стремительная авиация дружными усилиями освободят последний участок советской земли от всех врагов».
— Не телеграмма — присяга! — задумался Буденный. — Подписать — жизнь отдать!
— Самый подходящий день для присяги, — улыбнулся Фрунзе. — Новому миру три года!
— А старому — последний вздох, товарищи! — подхватил Ворошилов.
И три подписи легли под клятвенной телеграммой Владимиру Ильичу.
Был Фрунзе добр, правдив. Но и суров. Не по капризу, а только в интересах революции.
После этой телеграммы в Кремль был у него серьезный разговор с Блюхером. Василий Константинович даже опешил: не слыхал он раньше такого металла в голосе командующего.
Сам Михаил Васильевич рассказал об этом эпизоде глухо, мало: «7 и 8 ноября мы провели в расположении 6-й армии, 8, около 4-х часов дня, захватив с собой командующего 6-й армией, мы приехали в штаб 51-й дивизии, на которую была возложена задача штурма в лоб Перекопского вала. Штаб стоял в селе Чаплинке. Настроение в штабе и у начдива было приподнятое и в то же время несколько нервное. Всеми сознавалась абсолютная необходимость попытки штурма и в то же время давался ясный отчет в том, что такая попытка будет стоить немалых жертв. В связи с этим у командования дивизии чувствовалось некоторое колебание в отношении выполнимости приказа о ночном штурме в предстоящую ночь. В присутствии командарма мною было непосредственно, в самой категорической форме, приказано начдиву штурм произвести».
Они остались после этой сцены наедине: Фрунзе и Блюхер.
— Вы же не сомневаетесь в боевой готовности моей дивизии, товарищ командующий?
— Нисколько не сомневаюсь!
— Но мне жалко людей, Михаил Васильевич: они лягут костьми, но не возьмут вала без мощной артиллерийской поддержки. Часов бы шесть поиграть артиллеристам из всех калибров!
— Меня потрясает не менее вас каждая неоправданная смерть бойца. Но сегодня мы ставим на Врангеле крест, вы понимаете, крест! Спасение революции — высшее благо. Гибель одних — жизнь и счастье других. Точнее: всех — и армии и страны! — Фрунзе быстро зашагал по хате, глубоко засунув руки в карманы брюк.
Сиротинский запомнил его в этот день: «с бледным лицом, глубоко, как у тяжело больного, запавшими глазами».
— Вот об артиллерии вы напомнили кстати: я сейчас же дополнительно дам вам десять стволов. Однако огонь будем вести три часа: пока переправятся те, кто сегодня идет через Сиваш. Их штурм согласован с вашим… Я в вас не сомневаюсь, Василий Константинович! — сказал он мягко. — А выход один: увижу вас или на валу, или не увижу вовсе…
Очень волновала Фрунзе переправа через Сиваш. Еще накануне, 7 ноября, пробыл он долгий вечер в Строгановке, в штабе 15-й Инзенской дивизии. Был митинг: душевный, громкий. Потом на совещание пригласили местного старожила Ивана Оленчука, давно промышлявшего добычей соли в заливе. Михаил Васильевич спросил его:
— Беретесь, Иван Иванович, провести наши войска по Сивашу? Не собьетесь? Ведь идут лучшие люди.
— Совесть не позволит сбиться, товарищ командующий. Как потом детям да внукам в глаза глядеть буду? Нет, не собьюсь, выведу куда надо.
— Кто еще пойдет проводником?
— Да вот Ткаченко, пастух здешний, он не хуже моего дорогу знает. И еще есть человек двадцать. Так-то оно сподручнее: Ткаченко со мною в голове, а иные — по бокам, рядом с вешками, — мы их вчерась поставили. И скажи, туман подфартил: беляки про эти вешки и не пронюхали.
— Спасибо, Иван Иванович! А кто из командиров пойдет с передовым отрядом коммунистов?
Неожиданно раньше других вышла вперед комиссар Шура Янышева:
— Я, Михаил Васильевич!
— Вода ледяная, товарищ Шура. Для женщины это…
— Так я не как женщина иду, Михаил Васильевич. Я как начальник политотдела, — сказала она чеканно. Но увидела сомнение на лице Фрунзе и добавила по-женски ласково: — Ну разрешите, ей-богу!
Михаил Васильевич махнул рукой.
— Назвались бы вы десятой, двадцатой — не пустил бы. Но как не пустить первую?..
Он знал Шуру: у нее выходила в дивизии одна из лучших армейских газет, и редактировал ее толковый молодой писатель Леонид Леонов. И давно-давно, еще со времен Талки, знал ее мужа Михаила Петровича Янышева — он работал проборщиком на фабрике Бакулина. Потом он уехал за границу; кочевал по странам, обосновался в Америке, сдружился с Джоном Ридом и Альбертом Рис Вильямсом, у которого был в России переводчиком, когда вернулся домой после Февраля; ехал домой он с Яковом Петерсом и Моисеем Володарским, и все трое стали выдающимися работниками партии после Октября. Михаил Петрович был комиссаром 15-й Инзенской дивизии и погиб полгода назад неподалеку от Новороссийска, под Гохгеймом, когда Деникин уже дышал на ладан. Шура отвезла его тело в Москву и похоронила на Красной площади — так хотел Ленин, которому Янышев был преданным другом.
Теперь же ставила себя под удар жена Михаила Петровича. Она вышла провожать командующего. И он спросил ее:
— Шура, это порыв? Или вполне осознанное решение?
— Не спрашивайте, Михаил Васильевич! Это железное решение коммуниста!..
Даже в эти часы любил он шутку: со значением, с подтекстом. А ближайшие товарищи говорили: «с подковыркой». Шутка действовала безотказно, лучше любого окрика. Поднимала настроение. А то и вызывала здоровый дух соревнования: смотря по обстоятельствам.
Когда дивизия Блюхера в последний раз штурмовала Турецкий вал, а ударная группа отбивала очередной наскок белых на Литовском полуострове, Михаил Васильевич приехал к начдиву-30 И. К. Грязнову. Молодой, бравый прапорщик времен Керенского, он очень гордился, что ему, беспартийному, доверили генеральскую должность, да еще в такой дивизии, где много было бывших колчаковцев, плененных в Сибири или сдавшихся с оружием. Он хорошо продумал план удара на Чонгар: его саперы понатащили все, что смогли, — доски, жерди, ворота, плетни. Даже ухитрились доставить из Геническа несколько лодок. И в хорошем аврале, не боясь слететь в холодную воду, облепили сваи сгоревшего Чонгарского моста, строя переходы и перелазы для пехоты. И береговые батареи, изредка посылавшие снаряды к белым, обосновались капитально. Виден был деловой хозяин в дивизии.
