Правящая клика решила устроить расправу над мирной манифестацией, пока движение в столице не вылилось в революцию. Город был разбит на боевые участки, специальный штаб — во главе с дядей царя великим князем Владимиром — определил диспозицию войск. Ударной силой объявили гвардию, ее усилили сорока батальонами пехоты и кавалерийскими эскадронами. Да еще полиция и жандармы. Это сорок тысяч штыков и сабель!

Петербургский комитет большевиков собрался в эту ночь на 9-е и принял срочное решение: шествие остановить нельзя; идти с массами, использовать ситуацию для политического просвещения рабочих, а если удастся — повернуть это выступление против самодержавия; во всех районах создать малые отряды: знаменосец, агитатор и ядро для их защиты; на рассвете всем большевикам быть в гуще рабочих на сборных пунктах.

Фрунзе не спал в эту ночь: вместе с агитаторами Выборгской стороны он ждал возвращения Сони из комитета. Она пришла на исходе третьего часа и начала действовать: разослала всех по адресам, как только был намечен список знаменосцев и защищающих их активистов. Фрунзе успел побывать в пяти семьях. И нисколько не удивился, что в хибарах, квартирах и общежитиях люди не знали сна. Они и радовались, что наконец-то идут к царю всем миром, и не скрывали тревоги: повсюду войско, а оно — под присягой и может выполнить любой приказ начальников.

Питерское зимнее утро подступало нехотя. Земля была накрыта чистой порошей, и не освещенный огнями город не казался темным до жути. Но сплошные низкие облака давили так, что отодвигали рассвет, и раньше девяти часов не было смысла начинать движение по проспекту в сторону Литейного моста.

Народ собирался помалу: поеживаясь и позевывая, приглушенно приветствуя знакомых. И все теснее жался в своей улице, не выбираясь на проспект.

Только ребятишки, не удрученные мрачной тишиной толпы, сопя и вскрикивая, бегали и толкались, чтоб не зазябнуть, и принимались лепить снежки, но снег был суховат от морозца.

Фрунзе чувствовал себя одиноким в этой массе. И, переходя от одной кучки людей к другой, пытался понять — почему же так?

Конечно, эти люди ничем не напоминали боевых демонстрантов 28 ноября: тогда все жили одной мыслью. А тут была еще толпа, и она не имела ни малейшего представления о стойкости и сплоченности народа на улицах. Людей угнетала разобщенность. И почти каждый, сомневаясь или опасаясь, так был погружен в свои мысли, что еще не слился с другими, как это случается в минуту общего ликования или большого народного горя. Да и многие не скрывали растерянности: что-то ждет их впереди? И как поведет себя войско и что скажет государь?

Наконец появилась Соня — Оля Генкина — с большой группой знаменосцев. Молодые парни внесли оживление, говор стал громче. Послышалась команда:

— Разберитесь по шесть человек, братцы! Кучей не надо, пойдем в шеренгах!

Толпа зашевелилась, разбираясь по рядам. Один из парней — лихой и решительный — выхватил из-за пазухи полотнище. Еще никто не понял, что оно кумачовое, — оно казалось почти черным в этот час густых сумерек, но так не вязалось с хоругвями, на которых белыми пятнами выделялись божественные лики, что какой-то дед заорал истошно:

— Не балуй, башку оторву!

Соня встала перед толпой, резко вскинула руку.

— Есть еще время, товарищи: не одумаемся ли? На мосту войско, оно нас не пощадит!

Дед сказал громко:

— Не пужай, барышня! Боисся — не ходи, а нам душу не трави. Народ решился! — Он размашисто осенил себя крестным знамением и затянул басом: — Спаси, господи, люди твоя!..

И старухи подхватили дребезжащими голосами:

— И благослови достояние твое!..

У последнего сборного пункта долго поджидали запоздавших: они десятками и сотнями стягивались из переулков — от Финляндского вокзала.

Часам к десяти собралось тысяч тридцать. Часть колонны завернула к Троицкому мосту. А главным потоком выборжцы двинулись к мосту Литейному — навстречу страшной своей судьбе…

До полудня Михаил шел рядом с Олей Генкиной, но и думать не смел, что видит ее в последний раз: она была арестована на углу Невского с красным знаменем в руках и доставлена в «Кресты».

Но сейчас она была рядом — озабоченная, строгая, бледная, сильно похудевшая в напряженные дни гапоновщины. Казалось, что она зябла в шубке из черной мерлушки и в теплом платке, под которым короной были уложены две каштановых косы.

Показался мост, и шеренги солдат поперек него, с винтовками у ноги.

— Держитесь, Михаил! — Оля сжала ему локоть. — При первом же залпе начинайте «Марсельезу». Я побегу поднимать знамена!

Михаил не слышал команды офицера. Но догадался о ней: солдаты вскинули винтовки, нацелясь штыками в грудь колонны.

Был залп: словно с ожесточением разорвали брезент. Рухнул дед с хоругвью. И солдаты отшатнулись, когда к их ногам упал Христос ликом к земле. Поползли раненые, оставляя на тающем снегу капли крови. Кто-то завопил так, что у многих затряслись руки и сквозняком прохватило по коже:

— Бога убили, ироды!

Завопили женщины и дети. Михаил запел «Марсельезу». Но никто не успел подхватить: парни — сотни четыре — угнувшись, как от огня на пожаре, с топотом, будто несся табун рысаков, со страшной силой навалились на цепь ошалевших солдат и смяли ее перед вторым залпом. И все до единого, кто держался в этот миг на ногах, сплошным потоком во всю ширину моста, с проклятьями офицеру и солдатам, ринулись к Литейному проспекту.

Фрунзе только на углу Кирочной вдруг ощутил боль в правой руке и увидел розовую от крови, намокшую варежку. И стоило лишь подумать о ране, как боль сделалась нестерпимой.

До угла Невского он бежал, старательно прижимая правую руку к груди. Проспект был заполнен людьми теснее, чем в тот день ноября. И он, изредка перебегая от шеренги к шеренге, в которых двигались люди с Невской заставы, догнал выборжцев лишь у Большой Морской.

Подтягивался народ и по Малой Морской. Но главные силы лавиной надвигались от Исаакиевского собора, где сомкнулись две колонны — из-за Нарвской заставы и с Васильевского острова. Только с Петербургской стороны люди не подошли: они не прорвались через Троицкий мост, оставили трупы на площади у Петропавловской крепости, отступили и митинговали на углу двух проспектов — Кронверкского и Каменноостровского.

Фрунзе не видел, что произошло вскоре у Дворцовой площади: как офицер в желтом башлыке на плечах выдернул саблю из ножен, как горнист протрубил в рожок и как серая изгородь солдат послала пули над головами манифестантов. И как народ не дрогнул, и вторым залпом ударили ему в грудь. И — еще, и — еще!

Сейчас же послышался тысячеголосый дикий вой, и у всех оборвалось сердце.

— Измена, товарищи! Гапон нас предал! На виселицу попа! Царь встретил пулями! Долой царя! Смерть карателям! Шапки долой перед трупами павших.

И десятки красных знамен вспыхнули над обнаженными головами.

— Отходите без паники! Не ставьте себя под сабли пьяных казаков! В районах собирайте людей на митинги! К оружию, товарищи! На баррикады! Царь умер, да здравствует революция!

На углу Садовой эскадрон казаков, рубя людей и топча их, разорвал колонну, усыпав торцовую мостовую убитыми и ранеными. А у Фонтанки и на углу Литейного снова выступали ораторы:

— Свое возьмем силой, товарищи! Захватывайте арсеналы, оружейные склады и магазины! Смерть царизму!

Стайкой налетели мальчишки, начали совать в руки сырые еще листовки: их только что отпечатал неутомимый Даннемарк, не покидавший подпольную типографию после ночного заседания Петербургского комитета.

— «Разносите тюрьмы, освобождайте борцов за свободу, — читал Михаил. — Громите жандармские и полицейские управления! К вооруженному восстанию, товарищи! Свергнем царское правительство, поставим свое!..»

Кровавым воскресеньем назвал народ этот день. Да, он был кровавым: 140 тысяч человек мирно шли в колоннах к Зимнему дворцу; убито свыше тысячи, ранено в пять раз больше! Победа царя над безоружным народом стоила не меньше жертв, чем крупные сражения в Маньчжурии…