Георгий Гапон стал в Питере центральной фигурой большого движения. Его «Собрание фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» основало в столице одиннадцать отделений, которые объединили более 9000 человек. Гапон уже не появлялся на собраниях один, по пятам за ним следовал его телохранитель, адъютант и советник эсер Рутенберг. Влияние гапоновского «Собрания» росло, пока дело ограничивалось всякими прекраснодушными словами о добром батюшке-царе — защитнике народа от сонма русских бар: вельмож и сановников. Но наступил момент, когда нужно было действовать, и гапоновщина рассыпалась в прах: все решила одна-единственная неделя!
На Путиловском заводе уволили, как смутьянов, четырех рабочих. Рядовые гапоновцы, уверовав в силу своей организации, потребовали от отца Георгия возвращения уволенных к станкам.
Случай был серьезный, и он поставил Гапона в пикантное положение: не удастся выручить эту четверку, затрещит по швам вся организация.
Гапон вмешался, чтобы найти мирный путь для решения конфликта. Но что-то отказало в хорошо задуманном механизме: то ли заремизились власти и не надавили вовремя на хозяев завода; то ли Гапон побоялся намекать им о своих душевных отношениях с департаментом полиции. Только путиловская дирекция не пошла на попятную. И 3 января 13 тысяч путиловцев бросили работу по призыву большевиков.
Забастовка началась организованно: рабочие выдворили из цехов всякую администрацию и оставили своих дежурных для охраны машин. Затем они кликнули по городу клич с призывом поддержать их стачку. И предъявили хозяевам широкие требования: вернуть на завод уволенных; повысить жалованье чернорабочим и впредь устанавливать расценки с участием мастеровых; создать постоянную выборную комиссию по вопросам найма и увольнения и оказывать бесплатную медицинскую помощь. И немедленно ввести восьмичасовой рабочий день.
Полетаев и Буянов отправились поднимать народ на других предприятиях. 4 января началась стачка на Франко-Русском заводе; 5-го забастовали рабочие Невского судостроительного завода, Невской бумагопрядильни и Екатерингофской мануфактуры.
Большевиков эта волна не застала врасплох. Они только что закончили в Колпине свою областную конференцию с участием делегатов от Санкт-Петербурга, Москвы, Твери, Нижнего Новгорода, Риги и Северного комитета. Конференция призвала к разрыву с меньшевиками в оценке грядущей революции, поддержала августовское обращение «22-х» и завершила оформление накануне III съезда РСДРП «Бюро комитетов большинства». В него были избраны: В. Ленин, Р. Землячка, А. Богданов, М. Лядов, С. Гусев, М. Литвинов и П. Румянцев.
Руководитель столичных большевиков Яков Драбкин, он же Сергей Гусев, Харитон, Лебедев, Нация и Эдуард Даннемарк, работал без сна. Близкие товарищи поражались его энергии. Они встречали его повсюду, но чаще всего в подпольных типографиях: Петербургский комитет его стараниями забросал город снежной лавиной листовок и прокламаций. И с каждым часом они становились острее и ярче.
К путиловцам присоединилась почти вся армия столичных металлистов, текстильщиков и кожевников: к вечеру 7 января в Питере бастовало свыше 130 тысяч рабочих. Город погрузился в кромешную темень и замолк: ни фабричных гудков, ни крикливых газетчиков на улицах — печатники включились в стачку.
Царь был перепуган шальным выстрелом с Петропавловской крепости 6 января. В день крещения, при водосвятии на Неве возле Зимнего дворца, шарахнули картечью по его свите, задели помост около его павильона и повредили фасад дворца. И он покинул столицу.
А в рабочих районах беспрерывно шли многолюдные митинги. И Гапон метался по ним в панике и кричал осипшим голосом:
— Листков не читать! Разбрасывателей гнать в шею!
А большевики в своих прокламациях неустанно будоражили забастовщиков: восьмичасовой рабочий день и повышение заработной платы! Свобода стачек, собраний, печати! Созыв Учредительного собрания! Долой самодержавие! Долой войну! Да здравствует РСДРП!
Такого взрыва Россия еще не знала: стачка вырвалась из рамок гапоновщины и возвестила революционную бурю.
Гапон кинулся на крайнюю меру: идти к Зимнему дворцу, вручать царю петицию народа. И сейчас же началось обсуждение ее пунктов на заводах и фабриках.
Даннемарк-Гусев собрал студенческих агитаторов. И Фрунзе впервые увидел и услышал этого таинственного главного большевика в российской столице, который в таком количестве поставлял огненные прокламации, словно была у него не одна пара рук.
Ему было тридцать. И ничто не выделяло его на фоне пресловутых «вечных» студентов, с которыми Фрунзе сталкивался уже не раз: редкие клочья по щекам и подбородку, но с открытым «пространством» под тяжелой нижней губой. Малые очки в металлической оправе, знакомые русским интеллигентам еще со времен Добролюбова и Чернышевского. И длинные волосы нигилиста, с напуском на уши, и какой-то потертый кителек, похожий на тужурку технологов.
Но у него был покоряющий баритон: сочный и чистый. И говорил он, печатая каждую фразу:
— Идите без промедления на гапоновские митинги. Говорите хоть десять раз в день, но берегите голос — охрипшему агитатору цена грош. Все наши силы бросим на развал гапоновской затеи. Такой дешевой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Она завоевывается кровью, в жестоком бою с оружием в руках… Будем противиться шествию изо всех сил. А если оно состоится, пойдем вместе с рабочими!..
Фрунзе, как и все другие его товарищи, резво бегал по городу от завода к заводу: конка не работала, извозчики были не по карману. И почти на каждом митинге встречался он со старшими большевиками, которые подпирали его плечом в трудную минуту. Однажды это был Василий Шелгунов — старейший рабочий-революционер. Во второй — Константин Жарновецкий, еще с завязанной головой после ранения. На патронном заводе после него выступал сам Даннемарк и похвалил его за простоту и образность речи. На Васильевском острове вслед за Фрунзе взял слово Емельян Ярославский и очень резко навалился на Гапона.
На Петербургской стороне Фрунзе едва не освистали: там у Гапона было самое крепкое ядро. И вера в царя была сильнее, чем в других районах. И многим рабочим мелких предприятий хотелось добиться своей цели мирным путем. Однако и там прислушивались к лозунгам большевиков и постепенно вносили в петицию политические требования. Так появились в гапоновском документе — свобода слова и печати, свобода рабочих союзов, ответственность министров перед народом, восьмичасовой рабочий день, равенство всех перед законом, созыв Учредительного собрания, прекращение войны и передача земли крестьянам.
Меньшевики же активно скатывались вправо. Они не верили, что пролетариат может быть гегемоном в революции, и уступали в ней руководящую роль либеральной буржуазии. В новой «Искре» промелькнула чудовищная мысль: меньшевики будут рады, если русская революция обогатится священником, генералом или чиновником в роли вожака! И поэтому они 7 января обсуждали с Георгием Гапоном порядок шествия рабочих к Зимнему дворцу.
8-го петиция была готова. В ней намечались меры борьбы с невежеством и бесправием, меры против нищеты и меры против угнетения труда капиталом. В этих трех ее разделах была удивительная смесь патриархальных иллюзий с растущими революционными настроениями. Главенствовал лейтмотив, привнесенный отсталыми рабочими: «Государь! Мы, рабочие Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам…»
Но и эта безысходность оборачивалась скрытой угрозой: «Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение непосильных мук. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…»
8 января уже никто не сомневался, что шествие состоится. И каждый определил свое место в этом событии.
