Матти Пуннинг тотчас приступил к отбору образцов льда, а Юра Мачерет смонтировал наземный вариант аппаратуры и установил его на санях.

Глядя на Юрино диковинное сооружение, стоявшее у КАПШа, мы, кто как мог, начали упражняться в остроумии.

— Планер Лилиенталя! — сказал один.

— Птеродактиль какой-то,— возразил другой.

— Это он крылья холопа вывез тайком от таможенников,— решительно заявил третий.

— Вы еще и критиканствовать! — возмутился Мачерет и запряг в сани первого, кто подвернулся под руку. Им оказался я.

Целый день мы таскали по леднику сани с «крыльями холопа». Когда останавливались, Юра что-то подолгу колдовал над ними, а я терпеливо ждал, с разных сторон обдумывая этот парадокс технического прогресса; самую передовую, может быть, аппаратуру мы возим на себе...

О толщине ледника в тех местах, где мы протащили сани, Юра высказывается предположительно (видно, данные радиолокации его самого чем-то смущают): по его мнению, на ледоразделе можно ожидать толщину порядка восьмидесяти метров, а в трех километрах отсюда, ближе к фронту ледника Фритьоф,— порядка ста восьмидесяти метров. Мой опыт (знание морфологии ледников) подсказывает: должно быть больше. Возникла легкая дискуссия, итог которой Юра подвел так:

— Вот на будущий год приедет Загороднов, пробурит ледник, тогда и посмотрим, кто прав...

Я по-прежнему работал с Юрой. Мы облетали уже не только ближайшие ледники, но и расположенные за Ван-Келен-фьордом ледники Гесса и Финстервальдера. Облетом ледника Финстервальдера Юра остался, кажется, доволен: радиолокатор сработал более или менее хорошо, а вот на леднике Гесса — не очень: ледник находился, как мы говорим, в состоянии подвижки, его избитый трещинами язык выдавал, по словам Юры, сплошные помехи.

Совсем тощим — по предварительным оценкам всего тридцать — пятьдесят метров — оказался Веринг, выбранный Гордейчиком для наблюдений за вещественным балансом.

В сентябре мы занялись ледниками Земли Оскара II, расположенными за Ис-фьордом. Сначала облетали Свеа и Конгсвеген, соединявшие заливы Конгс-фьорд и Нур-фьорд. По Юриным оценкам, средняя толщина ледников здесь около двухсот метров, причем меняется мало.

Как ни странно, сезон получился весьма «маршрутным», хотя преобладали маршруты воздушные. Правда, за пределы районов, где мы работали в 1965—1967 годах, выходить удавалось крайне редко, поэтому обширные территории архипелага не то что обследовать, а просто увидеть не пришлось.

Летаем мы много, но надежных данных о толщине ледников пока получить не можем. Мне кажется, что испытание и отработка аппаратуры чересчур затягиваются. Тем не менее я не пропустил ни одного полета.

Напоследок облетали ледниковое плато Левеншельд со всеми выводными языками. Здесь вертолеты еще не летали, поэтому нам выделили опытный экипаж во главе с Абраменковым, с которым мы хорошо сработались в предшествующих полетах.

Пространство Ми-4 весьма ограничено, а тут еще огромный дополнительный бак цвета желтка загородил половину салона. Где-то за ним просматривается голова радиста, круглая от кожаного шлема. Непонятно, как втиснется Юра между баком и своей аппаратурой, установленной на хлипком столике «дачного типа». Мне, чтобы добраться до своего рабочего места, то есть до лестницы-стремянки позади пилотской кабины, пришлось перелезть через Юру с его аппаратурой, приземлиться на баке, развернуться там на пятачке и, едва не задев сапогом радиста, угнездиться, наконец, на лестнице. Но… в тесноте — не в обиде, главное — летим!..

С гулом и вибрацией машина начинает раскручивать винт, пилоты щелкают тумблерами и переключателями, переговариваются по радио с «наземными службами». Левый пилот делает неуловимое движение рукой, и машина начинает подниматься. Пяток заповедных оленей лежит в сотне метров впереди на снежнике — побегут или не побегут? Лениво поднимается первый. Бежит, но лениво, потом останавливается и, запрокинув рогатую голову, так что рога ложатся на спину, провожает нас взглядом

Проносится мимо побережье с крутыми барашками волн. Несмотря на наушники и шлем, я отчетливо ощущаю и гул, и вибрацию. Ларингофон прижат к кадыку, вместе со всеми я подключен к СПУ, которое объединяет нас всех в единое целое — экипаж, выполняющий задание. Лишних здесь быть не может. Мое дело вносить коррективы в маршрут полета и на ходу передавать их пилотам в предельно конкретной форме: «Три право, два лево». Вот и вся суть человеческого общения. Где-то под ногами (и то нагнувшись) я вижу колено и плечо Юры. Из-за обилия проводов и кабелей он мне напоминает муху, запутавшуюся в паутине. Юра включает свое хозяйство по моей команде, поскольку выхода на ледник он практически видеть не может.

Солнечный свет заливает небосвод, но вода в Санкт-Юнс-фьорде темная, плотная для глаза — возможно, по контрасту с заснеженным побережьем.

Начинаются штурманские муки. На карте значится ориентир для захода на рабочий маршрут, а на местности его нет, исчез вместе с прифронтальной частью ледника Коноу, отступившего на целые километры со времени составления карты. Принимать решение приходится на лету. Прижимая ларингофон к горлу, выкрикиваю исходные данные пилотам: «Ориентир ... Курс ...» Вертолет кренится, закладывая глубокий вираж, а Юра еще не включил аппаратуру. Успеет ли?.. Выходим точно посреди фронтального обрыва ледника Коноу. «Приготовиться!» Выдерживаю паузу — мало ли что там у Юры. «Старт!» Началась запись на пленку.

Под нами сплошные лабиринты лазурных трещин с пугающей чернотой в глубине. Совершенно дикая, не поддающаяся осмыслению мозаика, мертвенный хаос разрушения. Представляю, как беснуются помехи на экране осциллографа, но здесь я Юре ничем помочь не могу. Мое дело курс, высота, время, скорость. Медленно карабкаемся вверх по леднику, скорость немного за сто. Юра, подстраховывая пилотов, периодически выдает высоту. То и дело в наушники врывается его голос: «Сто двадцать, сто десять, сто тридцать, сто двадцать...» Меньше трещин, какой-то странный цвет у поверхности ледника, то ли гуашь, то ли известковая побелка...

Идем на небольшой высоте, ориентиры сменяются быстро, на опознавание и выбор — секунды. Вокруг целый лес нунатаков, пропоровших ледник, рыжих от солнца и похожих друг на друга как деревья в лесу. Прямо по курсу вздымается огромный бурый утес-гигант (на карте это отметка «1058 м»). Надо запомнить этот ориентир, пригодится в будущем... Очень странные очертания мира за фонарем кабины — резкие, рваные, вздыбившиеся. И только тень вертолета неотвязно скользит за нами по свежему снегу, перепрыгивая через трещины и нунатаки.

Слева обозначились верховья долины, по которой ледник Даля гигантскими ступенями (ледопадами) устремился вниз к морю. Вот за ними промелькнул темно-синий треугольник моря в рамке склонов. Где-то рядом должен быть уже ледораздел, а стрелка высотомера как привязанная. Еще немного, самую малость, чуть-чуть... Стрелка вздрогнула и чуточку отклонилась влево. Вот он, ледораздел, и сразу же за ним выход на истоки выводного языка Оватсмарк, который сверху просматривается весь до самого моря. Теперь все ориентиры на виду, и мы несемся вниз, в голубизну пролива Форлансуннет, по которому прошел незабываемый шлюпочный маршрут 1967 года. Поскольку с ориентирами все ясно, на несколько минут могу расслабиться и позволить себе воспоминания.

Юра срочно меняет кассеты с пленкой, пока аппаратура не работает и пока внизу вода. Наконец, в наушниках его голос: «Готов», и я, не без сожаления отрываясь от воспоминаний, отвечаю: «Понял».

Очередной разворот, и фронт ледника Даля, оскалившийся тысячами трещин, постепенно занимает по курсу все видимое пространство, вырастая с каждым мгновением. Бледно-голубая стена льда, перебитая вкось и вкривь. За фронтом выше по долине к верховьям среди нунатаков ведут два прохода. На правом меньше трещин (значит, меньше и помех), да и меньше отклонений от курса. Выбираю его и сообщаю новый курс пилотам. Вперед!

Как-то неуловимо меняется солнечное освещение. За проносящимися лопастями вижу пелену тонких слоистых облаков, наползающую с востока. Никто не знает, сколько времени отпустила нам Арктика на нашу работу, а у нас не сделано и половины. Чувствую, что начинаю уставать от монотонности, от напряжения, от ответственности.