Они поднялись с постели, оделись и перешли в большую комнату. С аппетитом принялись за еду. Приготовленные блюда были на редкость хороши. За весь ужин они не обменялись и парой слов. Мари украдкой разглядывала незнакомца. Грубая прямота и одновременно утонченность его языка, свирепая сила его любви и изысканная и щепетильная извращенность его требований и привычек, пятнавшая в ее понимании совершеннейшим неприличием самое расхожее действие и заставлявшая ее черпать из самого стыда невообразимое наслаждение; невероятная точность его движений — она не могла сказать, было то наитием чувств или простой методичностью ума, идеальной отточенностью на пике самой бурной страсти, — приводившая ее в полное исступление; стихийная мощь неутомимого тела и холодная созерцательность вуайера — все это, в сочетании с тем, что уже напрямую не касалось их отношений: подмеченной ею строгой простотой домашней обстановки, книгами, спасением Жюли и той опасливостью, нежной и почти неуклюжей, с которой он нес ребенка, и теперь — безукоризненностью, естественной и непринужденной, его манер за столом — составляло для нее неразрешимую головоломку, разъятую на множество мелких частичек, из которых ей никак не удавалось сложить цельную картину.

— Вы никогда не любите женщину спереди? — наконец решилась она прервать молчание.

— Никогда.

— Почему?

— Это двусмысленное положение. Секс, замешанный на любви. Как поцелуй. И потом, ты смотришь в лицо другому. А не на его тело. Видишь одновременно слишком много и слишком мало. Я предпочитаю видеть тело.

— Для вас секс и любовь — это две разные вещи?

— Вот именно. На мой взгляд, они вредят друг другу.

— Вы не можете любить женщину, с которой вы спите?

— Я этого не говорил.

— Не понимаю.

— Я мог бы любить женщину и спать с ней, но не то и другое сразу.

— Почему?

— Потому что любовь препятствует непотребству, то есть истинному наслаждению. Должно быть, увлекательно любить женщину и превращать ее в источник удовлетворения — попеременно. Сдается мне, что не только мужчина выиграл бы от такого чередования противоположностей.

— Любовь — уважение… Секс — непотребство… Вы говорите, как пуританин — извращенный, но верный своей морали.

— Это просто удобная формула, способная увеличить наслаждение.

— Это все равно что видеть в любви лишь удобную возможность нравственного падения, а за законом признать единственную ценность — быть поруганным.

— Не впутывайте сюда закон.

— А почему, собственно, нет? Закон, в основе своей, в идеале, — уважение к ближнему, иными словами, разновидность любви или альтруизма, самоограничение.

— Вы смешиваете разные понятия. Существуют, с одной стороны, правила и установления человеческого общества: законы, мораль, философия, религия, — действительно основанные на альтруизме и — постоянно нарушаемые постольку, поскольку они представляют собой не что иное, как искусственные ухищрения утопического сознания. А с другой стороны, существует Закон — единственный подлинный закон — и это закон естества. И в основе этого закона лежит именно то, что человеческое установление признает непотребным, а именно: охотничий инстинкт, господство сильного над слабым и убийство. Любовь — это аномалия, причудливый дефект власти, — аномалия, напрасно возведенная в правило.

— Допустим, что это так, — и вы нисколько не жалеете об этом?

— Какая разница? Не я придумал закон. С меня довольно и того, что я не делаю вид, будто его не существует. Скажем так: я приноровился к нему. Высказывать же на этот предмет скандальные с общепризнанной точки зрения суждения — бесплодный и пустой разговор.

Все это он проговорил учтиво, бесстрастно и почти отстраненно, словно не убеждал, а изрекал самоочевидные истины.

— Это не всегда пустой разговор, — возразила Мари. — Некоторые люди борются за то, чтобы поставить человеческие законы выше закона естественного. И иногда отдают за это жизнь.

— Полагаю, они находят в этом свою выгоду.

— Почему вы спасли Жюли?

— Полагаю, я нашел в этом свою выгоду.

Она посмотрела на него, задумчиво.

— Что вы за человек?

— Какое это имеет значение?

— Никакого, вы правы. Извините меня.

Они покончили с ужином, не сказав больше ни слова. Он поднялся со своего места, подошел к ней, взял со стола салфетку, поднес ей ко рту.

— Прикусите.

— Что вы собираетесь делать?

— Не хочу разбудить Жюли. Зажмите зубами.

Она послушно закусила салфетку. Он завязал концы у нее на затылке. Заставил ее встать, стянул с нее платье. Смочил пальцы слюной, раздвинул ей ягодицы и проник в нее неторопливыми уверенными движениями. Затем взял ее. Она сдавленно вскрикнула из-под салфетки и попыталась вырваться. Но он крепко держал ее за бедра. Мало-помалу Мари обмякла и, наклонясь вперед, налегла на стол, чтобы облегчить проникновение. Она глухо постанывала. Когда все было кончено, он развязал салфетку и протянул ей платье. Не оборачиваясь, Мари выговорила:

— Я и не знала, что это может быть так хорошо.

Мари дремала, раздавленная усталостью и наслаждением. Незнакомец встал, оделся, открыл дверь и потушил свет. Из темноты донесся голос:

— Никогда не испытывала ничего подобного.

Он вышел, закрыл за собой дверь. Через большую гостиную, слабо освещенную с улицы, направился к входной двери. Передумал, подошел к спальне Жюли, осторожно отворил дверь. Маленькая девочка спала, затерявшись где-то посредине огромной кровати, залитая сиянием ночи, расстелившей через оконное стекло свой бледный свет по всей комнате — именно в тот момент, когда, по счастливой случайности, было кому наблюдать эту очаровательную картину. Она спала на спине, с приоткрытым ртом, ее волосы разметались на подушке, одна рука откинулась в сторону, другая лежала у нее на груди. Жюли спала глубоким сном, с той необыкновенной блаженной доверчивостью, с какой спят дети, уверенные, что их любят, и коты, разомлевшие от еды и тепла. Незнакомец почувствовал, как к нему возвращается прежнее беспокойство, то самое, которое он уже испытал днем, неся ее на руках. Но на этот раз он не собирался с ним бороться, поскольку твердо знал, что вошел в эту комнату с единственной целью — отыскать то, что вселило в него тревогу.

В тихом прибрежном течении Жюли, лежа на животе, старательно повторяла круговые движения брасса, время от времени взбивая фонтан брызг, взрываясь звонким, заливистым смехом. Незнакомец одной рукой поддерживал ее на плаву, другой — направлял. Вскоре он закончил урок, боясь сразу остудить ее пыл; ребенок, впрочем, демонстрировал замечательные способности. Вода, из которой она чудом спаслась, не оставила у нее никакого страха, к большому удивлению незнакомца, ни на минуту не спускавшего с нее глаз и предупреждавшего каждый ее легкомысленный шаг. Когда Жюли смело устремлялась на середину реки, он брал ее за руку — с той робкой заботливостью, которая выдавала его смущение, — и возвращал к берегу. Она протестовала, уверяя, что ничего не боится. Он сказал ей:

— Вода — опасная вещь. Нет ничего стыдного в том, чтобы ее бояться, если ты не знаешь о ней ничего кроме того, что она может убить. Ты научишься плавать. Научишься понимать воду, побеждать ее и одновременно побеждать свой страх. Только тогда — не раньше — ты можешь испытать судьбу. Когда ты говоришь, что не боишься воды, это значит только то, что ты ничего о ней не знаешь, а если ты не знаешь ее, она тебя победит, а не ты ее.

— А ты сам ее боишься?

— Не очень. Но я ее хорошо знаю.

— Если бы я была одна, я бы, может быть, тоже боялась. Но с тобой я не боюсь.

Ее ясные глаза глядели на него с полным доверием, с кроткой и безмятежной уверенностью. Для него это была какая-то незнакомая, чудная игра, состоявшая в том, чтобы не играть, игра, в которой все слова значили просто то, о чем говорили, игра без искусства, без плана, без утайки, но в которой, как в любой игре, несомненно, должен был оказаться победитель и побежденный.