Вылетели мы в конце октября. Погода установилась по-осеннему ясная, тихая, морозная. Пожухлые листья оголили деревья и выстлали ковром землю, по рекам пошла-зашуршала шуга, вершины сопок обелились снегом… Золотое время для работы было потеряно, на вертолет мы смотрели как на лютого врага. Но все же, когда он наконец поднял нас в воздух да шустро понес на север, через горы, тайгу, реки, мы были рады: ведь и в самом деле лучше поздно, чем никогда.

Но и эту нашу радость вертолетчики смяли. Покружив над посадочной площадкой у избушки, построенной летом в верховьях Каранака, где мы должны были выгрузить половину экспедиционного имущества, Ми-4 взмыл вверх и лег на обратный курс. Наше недоумение командир «рассеял» очень просто: «Площадка не удовлетворяет требованиям, садиться не будем». Мы пытались возражать: «Летом здесь, когда избушки строили, Ми-4 несколько раз садился шутя». Но и на это он ответил спокойно: «А я шутить не хочу». И все тут.

Через несколько минут подлетели к основному зимовью, где я уже бывал и где намеревались основать КП. На большой косе, лес вокруг которой был раньше специально повален, чтобы пилоты садились без уговоров — даже знак «Т» из бревен темнел! — мы теперь должны были выгрузиться полностью, и нам предстояло потерять несколько дней, чтобы перетаскать нужный груз по дальнему бездорожью в верхнюю избушку. По кислым физиономиям моих спутников было видно, что их это тоже не радует.

Но главный сюрприз «малая авиация» преподнесла нам через несколько минут: лихо покрутив над площадкой, командир, будто любуясь своим спокойствием, сказал: «И на этой садиться не буду». — «Почему же? Она площадью в два гектара, и на ней в год сто раз вертолеты садятся! Даже рыбачить на них прилетают!» — возмутился я. «А я не рыбак, — опять невозмутимо ответил пилот. Но, увидев мое огорчение, объяснил: — Видите — полосы для захода нет». — «Была бы полоса, здесь самолет сел бы», — вертелось на кончике языка, но я смолчал.

Лихорадочное совещание в нашей тройке: «Что делать? Возвращаться в Биру? Или сразу в Хабаровск?» Николай озлобленно махнул рукой: «Давай в Хабаровск! Хватит с меня!» Володя равнодушно, в каком-то оцепенении, смотрел в иллюминатор. Я попросил у командира карту. Подумав немного, показал точку в верховьях Тырмы: «Тут почти аэродром. Везите туда. Курс 230, шестнадцать километров».

А точка эта была… по ту сторону Буреинского хребта, на Тырменском стационаре. Бассейн другой реки, другой район — Верхнебуреинский вместо Кур-Урмийского, — совсем не то, что нам нужно. Но она, эта точка, была лучше Биры или Хабаровска, потому что оттуда все-таки можно, перевалив хребет, прийти в Каранак.

Это решение я принял единолично, не посоветовавшись со своими спутниками. Мы молча смотрели, как сильная машина легко взбирается над дремучими горами, а снегу становится все больше и больше, и думали каждый о своем. Невесело думали.

Когда вертолет в лихом вираже пошел на снижение по охватистой спирали над широкой поймой Тырмы — в той самой точке на командирской карте, Николай и Володя удивленно на меня взглянули: «Какой «сюрприз»?» Я объяснил: «Садимся, как видите. На матушке земле узнаете».

Сели. Вылезли. Экипаж закурил одной группой, мы сбились в другую. «Выгружаемся, ребята. Быстро!» — предложил я. Николай взмолился: «Да где мы? Объясни, что все это значит!» Я только махнул рукой: «Не приставай, работай лучше!»

Выгрузились. Холодно простились с экипажем. Короткий мощный рев вертолета — и мы остались одни. Большой галечный остров, стиснутый двумя запруженными шугою рукавами реки, узкие полоски тальников вдоль берегов, а сразу же за ними — темный глухой фронт ельников. И нескончаемо глубокое, умиротворяюще-синее небо над всем этим безлюдьем.

Постояли, помолчали, собрали в кучу вещи. Настала пора и объясниться.

— На Тырме мы сели, братцы. Вот устье ключа Большого. Это тоже наш стационар, но только другой. В том ельнике хорошая избушка, триста метров до нее. Она пустует, но через неделю здесь начнет работу наш сотрудник — соболятник Анатолий Даренский. Мешать ему негоже, а потому нам надо помаленьку-потихоньку перебираться, — невесело говорил я. — А главное — свой план выполнять.

— Лучше было бы в Хабаровск перебираться. Не стоило из вертолета вылезать, — не унимался Николай.

— Пока забудь Хабаровск. На Каранак пойдем. Через перевал Буреинского хребта, километров двадцать. Будем брать самое необходимое, в первую очередь харчи. Спальные мешки, лыжи и тому подобное пока оставим. Кинокамеру возьмем следующим рейсом. Хватит пока фотоаппаратов.

— А как спать? И без лыж что делать будем, если вывалит снег по пояс? — попросил уточнить Николай.

— Перебьемся без спальников, а лыжи, если окажется нужда, сделаем.

— А с капканами как быть? У меня их полсотни, — робко спросил Володя.

— Возьмем половину, остальные возместишь кулемками. Тебе, Володя, не мешает освоить технику промысла наших дедов, — попытался я улыбнуться.

Ужинали в жарко натопленной избушке. А потом, сытые и повеселевшие, до полуночи говорили, планировали, спорили. И едкими остротами поминали вертолетчиков.

Утром встали чуть свет, плотно загрузили рюкзаки и двинулись. «Дорогу-то ты знаешь?» — недоверчиво спросил Николай. «Карта до Киева доведет», — успокоил я его.

Путь наш был не длинный, но трудный. Еле приметные, постоянно теряющиеся звериные тропы нащупывались в толстом ковре болотного багульника, ноги постоянно путались, заплетались, а пот едкими солеными струйками въедался в глаза, тек по спине, дымился из-под расстегнутых воротников. Володе вроде бы и легко было — молодой, здоровый, сухой и сильный парень! — но у него рюкзак заметно тяжелее наших… Ну а упитанному оператору хуже всего, потому что бывал он в лесах лишь с грибным лукошком да ягодным ведерком. Он упорно тянулся за нами, потом плелся, спотыкался и вскоре запросил перекура. А когда мы вышли на густо заваленную валежником и буреломом старую лиственничную гарь, ему стало совсем плохо. Красный, потный, запыхавшийся, он был похож на мученика. Мы и себя жалели, но его вид вызывал сострадание.

Часто попадались набухшие ягодами брусничники. На снегу за нами оставались четкие нежно-розовые следы. Николай было набросился на ягоду и поотстал от нас, но когда я предупредил, что в этом районе много медведей и они теперь все собрались на брусничниках, у него пропала охота лакомиться…

А медвежьи следы действительно были повсюду. Я походя осматривал и запоминал только самые свежие, стараясь заметить разницу в отпечатках. Выходило, что за час попалось несколько медведей. А ведь за это время мы преодолели не более пары километров.

В один из коротких перекуров я стал ощупывать в бинокль освещенную солнцем сопку и сразу же наткнулся на двух топтыгиных. Большой и поменьше, они медленно, вперевалочку шагали по брусничнику, изредка посматривая друг на друга. Даже со стороны чувствовалась неприязнь между этими увальнями, как будто им брусники мало. На ягодной площадке между ними была проложена незримая граница, нарушение которой меньшим вызывало угрозу и злобные броски более сильного зверя. До драки дело не доходило, потому что подчиненный хорошо чувствовал «настроение» старшего, не испытывал его терпение и быстро ретировался при каждом предупреждении.

Я передал бинокль Николаю и попросил поглядывать на часы: ему отпускалось для наблюдений за дикой жизнью пять минут.

Увидев медведей, тот вскочил, вскрикнул и тут же сел: медведи услышали его крик и насторожились.

— Ваши ружья заряжены? Поохотимся? А может быть, попробовать сфотографировать? Ах ты, бог мой, первый раз вижу живых медведей на свободе, и они совсем не такие, как в зоопарке или в цирке. Вот бы кинокамеру с телевиком, — бормотал Николай. — Большие-то какие, толстые… Смотрите, дерутся… Нет, просто попугали друг друга… О, один на задние лапы встал и на нас смотрит… Попрыгал…

Володя мягко, но настойчиво взял у Николая бинокль, а глянув в него, сказал всего одно слово: «Убежали».