И в самом деле, что мы, например, знаем об этих чешуйчатых крохалях? Питаются рыбой, хорошо плавают и ныряют, гнездятся в дуплах деревьев, во всяких там нишах; в кладке пять — восемь, до двенадцати яиц, взрослые живут парами… И еще немногое известно. Но это — увиденное лишь в узкую щелочку в широком занавесе, за которым загадочная и сложная жизнь птицы.

В глазах все мельтешили убегающие на «воздушных подушках» крохалята, а Федя говорил мне:

— Пять лет назад на десятке километров здесь встречалось от десяти до пятнадцати выводков этих уток, а теперь на переходе в сто километров мы заметили их всего шесть… Скажи-ка почему?

«Почему? — спрашивал и я себя. — Потому, что далеко не всегда продуманно вторгается человек в природу со своим сиюминутным практицизмом и бешеным научно-техническим прогрессом, с ревом мотопил и бульдозеров, отчего не только сильно изреживаются леса, загрязняются воды и воздух…»

Федя причалил лодку в мелком заливчике и запел на родном языке.

Не раз сравнивая Федю с арсеньевским Дерсу, я много находил у них сходства, немало выявлялось и отличий. Оба они были невысокого роста, коренастые и физически хорошо развитые, оба удивительно приспособленные к жизни в тайге, как в своем доме, имели крепкий природный ум. Следопытство, тонкое знание повадок животных и природных явлений, доброта и человеколюбие было свойственно им в равной мере. Ни тот, ни другой не брали у природы лишку, оба рьяно берегли ее.

Однако Дерсу был почтя дикарем, живущим в лесу, первобытным охотником. Федя же, сохраняя прочные связи с природой, стал образованным человеком. Он неизмеримо шире и лучше знал и мир, и природу своего края. А всего-то какими-нибудь восьмидесятыми годами жил он позже своего совершенно безграмотного соплеменника.

Суеверие, сугубо анимистические воззрения на природу Узалы для нашего Узы не подходили совершенно. Своим первобытно наивным антропоморфизмом Дерсу очеловечивал буквально все им увиденное и услышанное. Феде это не было свойственно.

Единственно, в чем Федя отдаленно походил на Дерсу, это в том, что считал животных братьями нашими, причем не младшими, а старшими. Но теперь этот антропоморфизм безгрешен и не так уж наивен.

Дерсу Узала говорил: «Моя постоянно охота ходи, другой работы нету, рыба лови понимай тоже нету, только один охота понимай». Федя же, будучи прекрасным охотником, был и опытнейшим рыбаком. На реке он был «свой люди» в той же мере, как и в лесу. Любил купаться, хорошо плавал. И «другой работа» знал и умел он много, в его трудовой книжке я видел записи: механизатор лесхоза, моторист промхоза, завхоз интерната, пчеловод…

И еще: Дерсу рассказывал, что «…моя дома нету. Моя постоянно сопка живи. Огонь клади, палатка делай — спи…». У Феди же был в селе хороший рубленый дом с надворными постройками — и баней в числе их, — просторный огород. Собирался он в пору нашего знакомства завести сад и пчел. И в тайге построил добротные избы. Он слыл хорошим семьянином, любил жену и детей… И был в отличие от молчаливого мрачноватого Дерсу общительным и веселым.

Вот и выходит, что тот, да не тот уже нанаец. Узала и Уза отличались как небо от земли.

Надо сказать, что Федя среди своих односельчан не слыл личностью особо одаренной, а рассказываю я о нем только потому, что узнал его хорошо. Скорее всего он отображал сущность и нанайца своего времени, и удэгейца, и якута, и ороча.

Но с годами многое меняется. Поколение Феди, еще сохраняя прежние крепкие связи с природой, прочно приобщилось к общественной жизни и многое взяло от цивилизации. Следующее же поколение, идя в интеллектуальном развитии и «технизации» дальше, стало обособляться от природы, забывать и утрачивать и мир своих предков, и зов крови…

В Хабаровске я часто встречаю молодых удэгейцев, нанайцев, якутов. Знаю, что все меньше молодежи остается в национальных селах: их неодолимо тянет в город, они учатся здесь, тут же остаются работать. Средний возраст охотников у «лесных людей» из-за этого год от года растет.

И становится мне печально. Печально потому, что постепенно исчезают замечательные опыт и знания этих удивительных сынов тайги, почитающих ее до одухотворения, великолепно ее знающих и чувствующих, умеющих жить ею.

…Недавно в Хабаровске, ожидая трамвай на остановке «Институт культуры», где постоянно толпятся студенты из наших малых народностей, я невольно услышал беседу двух парней и догадался, что они из Красного Яра. Порасспросил их о моих прежних друзьях и знакомых, потом поинтересовался промыслами:

— Как с рыбой в Бикине?

— Мало стало… А в общем, мы не рыбаки.

— А пантовкой промхоз занимается?

— Да вроде бы… Не в курсе.

— А с соболем как, с кабаном?

— Охотятся… Мы не охотники.

— Кто же вы?

Парни улыбнулись:

— Мы становимся горожанами, как видите…

Были эти парни туго затянуты в джинсы с добела вытертыми коленями, с отращенными до плеч волосами, в модных темных очках, а один из них катал во рту жвачку. И затуманилось мое настроение.

В последние годы мы много и страстно говорим об охране природы, о бережном отношении к животным и растениям, о природных памятниках. И есть к тому основания! Но не пора ли погромче заговорить, а то и закричать об охране, выражаясь научным языком, самобытных этнических групп, жизненно и экологически прочно связанных с той же природой, с теми же животными и растениями, с которыми они умеют жить бок о бок? Нанайцы, удэгейцы, орочи, нивхи. И не подумать ли о «Красной книге исчезающих естественных знаний и опыта», которых может не стать еще до того, как ими наука наша и культура наконец по-настоящему заинтересуется! И разве же эти знания и опыт — бесценный фонд достижения людей — стоят там уже меньше, чем фонд генетический? Чем редкие животные?

Я не успел съесть с Федей пуд соли, но узнал от него, что значит уметь дружно жить с природой. Федя не был единственным в этом роде среди своих соплеменников. Потому, может быть, и написал о нем. Но если восхищаться опытом, знаниями, таежной мудростью, пониманием всего первозданного естества, то говорить и писать можно о многих лесных умельцах, пока они еще охотятся и рыбачат, еще философствуют о смысле и существе немудреной и неприхотливой, вполне счастливой жизни под пологом леса и на прорезающих его реках.

Сивобородый старик Андрей Лукич, согнувшись под тяжестью котомки, уже вторую неделю с утра до вечера бродил по лесистым распадкам и невысоким пологим склонам Сихотэ-Алиня в стремлении найти наконец таежную плантацию женьшеня, которую оставил ему после себя в глубокой уссурийской тайге Юла. Она была где-то здесь, в радиусе восьми — десяти километров. Но где именно?

Пять лет назад Лукичу казалось, что он, опытный корневщик, найдет плантацию быстро. Ведь доподлинно известно: на восходе солнца Юла уходил со своей заимки, затерянной в дебрях, уносил куда-то найденных — диких да выращенных в рассаднике у избы — «женьшенят», а к вечеру следующего дня возвращался с двумя-тремя старыми желтыми корнями. Уходил он неизменно на восток, а одолеть за один день мог от силы километров пятнадцать.

В далеко не первый раз раздосадованно подумав: «Сколько же ее можно искать?», Лукич остановился под наклоненным трухлявым кедром, взял с него широкие пласты толстой сухой коры, сбросил котомку и с облегчением уселся. Прислонился к могучему комлю дерева, вытянув гудящие ноги… «Допустим, — рассуждал он, — плантация находится где-то на площади в сотню квадратных километров. В день я прохожу с поиском не менее десяти километров, при этом осматриваю полосу шириной метров семьдесят. — Лукич долго «шевелил» умом, напрягаясь в счете. — Значит, в день обследую семь десятых квадрата, за месяц — двадцать. Пять лет помножим на двадцать — сто. Давно бы наткнуться должон. Как заколдованная…»

Дремота навалилась на Лукича. Из небытия возник маленький лысый шустрый Юла, вечно чем-нибудь занятый, беспокойный и улыбчивый. Старик был одинок, только одиночество его не тяготило. Ему для работы, казалось, года не хватало. Зимой промышлял пушнину и зверя, весной и летом хлопотал на пасеке и в огороде, потом охотился на пантачей, искал женьшень. Хорошие корни продавал, маленькие корешки и семена высаживал на потаенной плантации. Деньги копил. Вроде была у него где-то вдовая дочь с детьми.