Летом Дерсу наведывался ко мне в Степановку. Перед этим он в тайге переболел простудой и был еще слаб. На ноге гноилась большая язва: раненый медведь цапнул. Не пошел ни в дом, ни на летнюю кухню, а на сеновале отаборился. Расстелил там свой тент, козью шкуру, одежонку развесил… Без дела не сидел: что-то шил, что-то штопал. Помогал моей жинке на огороде, колол дрова, отремонтировал лодку и нарты.

Он очень любил детей, особенно малолеток. С младшим пацанчиком сдружился, будто сам в его возраст завернул. Играл с ним в войну с хунхузами, на зверя «охотился», на четвереньках возил мальчишку на спине, в лес ходил, на речку. Сшил ему из кожи аккуратненькие олочки.

Я поинтересовался, есть ли у него дети. «Моя такой дети помирай. Оспа. Давно». Задумался, запечалился, запыхал трубкой и ушел в свои мысли.

А какой был любопытный. Начну я, скажем, сбрую чинить или плуг ремонтировать, а он тут как тут, внимательно наблюдает. Особенно любил за жинкой в огород ходить. Все смотрел да допытывался: «Это чего такой?», «Это какой люди расти?», «Твоя делай — как моя понимай?» И все норовит разобраться да тут же и помочь, а то и какой совет дать.

Пацаны мои на зорьке бегали рыбачить, так он с ними зачастил. Видел я раз, как смеялся и радовался Дерсу, когда на крючок попадалась большая рыба… Удачей всякий доволен, не новость это, но ведь гольд радовался и своему улову, и нисколько не менее, когда кто другой хорошо подцеплял. Такой был совсем не завидущий человек. Ведь люди-то нередко чужой фарт принимают с неприязнью, что и говорить.

Подлечили мы его медвежьим жиром, окреп он и ушел в тайгу. Думал попантовать, потом покорневать, а к зиме вернуться на свою речку Ноту, которая рядом с моим охотничьим участком. Там мы еще встречались несколько раз.

Довелось с ним и за женьшенем три недельки побродить и еще раз убедиться в его мудрости и доброте. Столько он мне без утайки секретов и примет про этот корень и всю корневку рассказал, что не узнать бы мне того и за двадцать лет.

Вечера в тайге, особенно зимой, тягучие, и было время поговорить с ним про охоту, про жизнь и тайгу, про зверя и птицу. Рассказывал, как сильно поранил его амба, как попал в плен к хунхузам и еле сбежал от них. Как тонул, обгорал, замерзал, помирал от голода…

Для него все были «люди» — человек то или зверь, луна или туча, только разные «люди»: среди них он выделял друзей и врагов, полезных и вредных, добрых и злых, и к каждому соответственно относился. К добрым и нужным тянулся, злых же, бесполезных и даже врагов не преследовал, а просто сторонился их, уходил, бывало, и сердился.

А как он знал тайгу — и не обсказать, просто колдун какой или ясновидец. Я уже говорил, что он все время внимательно прислушивался, ничего не пропускал мимо ушей. Я и сам смолоду кое-что знал из примет, но вот Дерсу посидит, послушает, как звенят ключи и речка, как шумит лес и шелестит листва да хвоя, как чирикают птички и бормочут зверушки, осмотрит небо, звезды, помнет в руках траву, понюхает ее да и скажет: «Завтра жарко, потом два дня мелкий дождик сыпи, три дня дождик кончай, солнце свети». Будь спокоен — так и случится. Или присмотрится, как улетают к югу птицы да те же зверушки ведут себя, как созревают семена и опадают листья, и вот тебе готово предсказание: «Осень теплый будет, зима долго не приходи и тоже теплый ходи, однако снегу потом много сыпи». А природа его предсказание как приказ принимает.

Сихотэ-Алинь он тоже знал как свой большой дом. Рассказывал не только о тайге и сопках, женьшене и орехе, птице и звере, но и про ключи с золотым песком, пещеры с кладами, древние городища в глухомани. Какие-то выложенные камнем глубокие колодцы в горах вспоминал, «черный камень умей жарко и долго гори» упоминал несколько раз. В то время геологи столько не знали. Но что интересно: говорил он обо всем этом очень коротко, как бы между прочим, и никакие богатства ему лично были не нужны.

Больше встретить его мне не пришлось. Мужики говорили, что работал он в какой-то экспедиции проводником. Потом я услышал, что убили его, а позже узнал, как это случилось.

Какой это был год, уже не помню. Зимой. Выходил я из тайги за конем, чтобы добычу вывезти. На устье Крыловки стоял барак. Построили его много лет назад, но зверя там поубавилось, и охотники в нем не жили. По пути в тайгу да при возвращении в село останавливались, но тоже редко, потому что барак тот как бы в стороне от промысловых дорог оказался.

Однажды вечером, уже в густых сумерках, подхожу к бараку и вижу — дымок над крышей вьется. Обрадовался: жилье обогрето, обжито, можно и отоспаться в тепле и с человеком наговориться. В тайге-то месяцами молчать приходится, того и гляди слова забудешь. Снег был тогда глубокий, шел я на лыжах, а на виду барака поддал ходу.

И вдруг забеспокоился: увидел на снегу следы не то сапог, не то ботинок — охотники не ходят в них; и не заметно было у дверей ни лыж, ни ружей, ни котомок. Подхожу, снег подо мной скрипит, крякнул для пущей важности — никто не выходит, как это принято в тайге — встретить путника на дворике, поприветствовать, помочь ему освободиться от груза, от снега да куржака отряхнуться. Мало ли в какой усталости человек к бараку добирается, иной раз чуть ли не на карачках. Очень тревожно стало на душе, учуяла она недоброе.

Снял лыжи, котомку. Ружье разряжать не стал и на всякий случай притулил его у косяка. Открыл дверь, переступил порог и громко сказал в темноту: «Мир дому! Есть кто живой?»

Печка была у дверей и чуть светила, остальное пространство барака оказалось в густой темноте. Присмотрелся, увидел человека, что стоял у дальней стены, и услышал его хриплый басовитый вопрос: «Кто такой?» Пока я соображал, что охотник своих гостей, пусть нежданных, так никогда не встречает, вопрос был повторен громче и строже: «Кто такой, спрашиваю?» — «Как кто, промысловик, конечно. Кто еще зимой в тайге ходит? Неприветливо встречаешь!» И опять злой вопрос: «Зачем пришел?» Пытаясь его успокоить, ответил как можно спокойнее: «Или не знаешь зачем? Отдохнуть от дальней дороги, переночевать». — «Ладно. Раздевайся».

Вытер ноги, шагнул к печке, снял шапку. И только тут заметил, что на меня направлено ружье. Жуть взяла такая, вроде готового к прыжку ярого тигра узрел неожиданно. Но взял себя в руки и вида не подал, что испугался.

Разделся, подбросил в печку дров, присел на нары. Человек следил за каждым моим движением, внимательно разглядывал. Огонь разгорался, щели в печке засветились, по избе замелькали тени. Я тоже незаметно стал рассматривать странного обитателя барака, когда глаза к темени приспособились.

Он был большого роста, кряжистый. Худое лицо с темными мешками под глазами густо заросло сивым волосом, губы что у мертвеца. Одет в малую изодранную и грязную крестьянскую рубаху, не по росту, из-под которой у ворота виднелось замусоленное нижнее белье. И потрепанные, затасканные зеленые штаны были ему явно малы. Из носков солдатских ботинок торчали портянки, на голове сидела, будто с пугала снятая, шапка. Оглядел стены — больше никакой одежды не увидел, только в изголовье нар темнело что-то вроде телогрейки. И подумал: очень недобрый этот человек и сильно бедствует.

На печке стал посвистывать чайник. Я спросил незнакомца: «Как тебя звать-то? Может, угостишь чайком?» Не отвечая, он поставил на стол чайник, зажег в печке лучину и воткнул ее в горлышко бутылки с краю стола, пододвинул коробку с искрошенными сухарями. Звякнул чем-то, достал из-под стола кусок мяса со странным запахом.

И тут я увидел его руки. Они были не по росту маленькие, черные и иссохшие. На левой кисти у мизинца и безымянного пальца два сустава отпали, оголив косточки, на правой не было большого пальца. Тошнота сдавила горло, в жалости я спросил: «Что с руками?» Положив на край стола, он принялся рассматривать их, будто чужие, и неожиданно спокойно ответил: «Сохнут… Высохли… Хана мне…» — «Да как же это получилось?» — «Долго рассказывать… Ешь». А сам, закатав на левой руке рукав, стал вглядываться в темную синь, охватившую кость почти до локтя. Какая уж тут еда…