Опуская мотор на транец, я старался не смотреть на залом, а только выстанывал: мама родная.

Мотор послушно заурчал после третьего рывка стартера. Слава богу. Теперь нужно мягче включить нагрузку… Медленно прибавляя обороты и моля бога не подставить под винт какую-нибудь новую мерзость, я, пересиливая стремнину, осторожно направил лодку к Феде. Лишь когда он уцепился за нос и стал забираться, вырывая тело из воды, я понял, как смертельно устал он и замерз. Он только махнул рукой — плыви да осторожно, — а сам полез под телогрейку.

Памятуя о том, что шпонка на горной реке — вещь очень ненадежная, я чуть ли не ощупью выбирался на перекат, но когда лодка оказалась на плесе, дал мотору полную силу, и он осатанело погнал ее дальше от Погибельного залома, будто тоже радуясь спасению. Наконец Федя махнул рукой в сторону берега. Не сбавляя обороты, я направил лодку на косу и, чтобы хоть как-то снять напряжение, разогнал ее так, что она с грохотом вылетела на гальку. В тот момент не думалось, что этаким манером можно продырявить днище.

Помог Феде выйти на берег. Он лег на живот, положив голову на вытянутые перед собой руки, благодарно кивнул и тихо сказал:

— Мы заглянули на тот свет… Там вроде не было спасения…

Потом, когда молча выкурили по две сигареты, а Федя отдохнул и согрелся, я приподнялся на локтях и спросил:

— Страшно было?

— Еще как… Я боялся, что лопнет веревка… Думал, не уронил бы ты мотор в воду… Не обломился бы тот топляк, он здорово шатался… Не окоченеть бы, пока ты там с мотором возишься… И как же долго ты вошкался…

— А о чем ты еще думал?

— О Марии, детях… И что как-то не так живем мы все. Дружнее бы надо… И не так пустоцветно…

Я не стал допытываться, что он имеет в виду.

Впервые после событий у Погибельного залома Федя улыбнулся лишь на следующий день, и я понял, сколь глубокое воздействие на его вроде бы непоколебимую психику оказывают события.

Лодка быстро неслась вниз по другому злому перекату, давно заслужившему кличку Прорва. И снова мелькали берега, скалы и деревья, валуны и корчи в кипящих водоворотах, нагроможденные заломы и вдоль реки, и поперек. Увертываясь от частых возможностей перевернуться, Федя швырял лодку от одного берега к другому, в немыслимо крутых виражах она легонько черпала воду то одним бортом, то другим, а мотор ревел на пределе своих сил и вдруг устало притихал. Федя был невозмутим и строг.

Уже в конце этой Прорвы винт снова чиркнул по каменистому мелководью, и опять его предохранительные шпонки срезало. Мотор взвыл высоко и резко, но тут же оборвался. Рев «Вихря» сменился мягким плеском встречной воды в днище и глухим шумом переката, к нашему счастью, оставшегося позади. Федя спокойно выводил лодку на тихий плес, в который привычно и задумчиво окунулись затаеженные берега и голубая бездна неба.

— Давай подумаем, Петрович, что б с нами стало, когда бы шпонка срезалась там, — он махнул рукой в сторону Прорвы. — Я так думаю, мы опять бы долго не смеялись, палки-елки. Как на Погибельном.

Он, видимо, хотел разъяснить, почему бы нам стало невесело, но, неожиданно вспомнив о чем-то, засмеялся.

— Пять лет назад мы с Кешкой там купались… Перевернулись на топляке, шмутки — какие сразу на дно, какие поплыли, лодку прижало к залому, раздавило и утянуло, а мы, как белки, начали карабкаться по бревнам наверх… Я дух перевел, смотрю, нету моего Кешки. Стал кричать — глухо. А потом услышал тоненький голосочек сверху, будто собачка скулила…

Федя уже хохотал. Я знал, что ему нужно было время просмеяться, и закурил.

— Пошарил глазами, — вытирая выступившие от смеха слезы, продолжал Федя, — вижу: Кешка по гладкому скользкому бревну, которое торчало из залома, залез высоко и трясется там от страха, вцепившись в сук мертвой хваткой. «Слезай! — кричу ему. — Зачем туда, палки-елки, поперся?!» А он пищит сверху: «Боязно, не могу, скользко…» — «Да как же ты туда забрался?» — ору ему. А он говорит, как плачет: «Не знаю…» Когда он карабкался вверх, то, однако, зацепился резинкой шаровар за сучок, и они сползли с него, а он сверкает задом…

Федя смеялся, а я, пытаясь представить услышанное, тоже был готов развеселиться, но для солидности сдержался. Тем более что впереди справа, в горной веренице обозначился крутой распадок не знакомого мне ключа.

Проследив за моим взглядом, Федя резко вскочил, схватил шест, принялся править к широкой галечной косе, мимо которой нас уже проносило, и коротко бросил мне: «Помоги…» Я помог, мы вышли из потока в тишь, неспешно обогнули косу и оказались в спокойном заливе. Я увидел себя в воде совершенно как в зеркале, отчетливо рассмотрел небритое усталое лицо, углубившиеся тени под глазами, побелевшие от солнца брови под разваленным морщинами лбом, повисшую на нитке пуговицу на вороте рубахи. Федя тоже глядел в воду, он так низко к ней наклонился, что я подумал было, не хочет ли он, воспользовавшись этим чудом, побриться. Но нет же! Он посмотрел на меня и выдохнул шепотом:

— Ленки. Много… Порыбачим?

Я попытался возразить: есть ли сейчас надобность в рыбе? Но лодка уже мягко ткнулась в траву под тальником, а Федя торопливо разматывал удочку с таким необоримым азартом, что и на этот раз я махнул рукой, тихо, чтобы не помешать, вылез из лодки, уселся в тени под ильмами и занялся подзапущенным дневником, расчетами предстоящих маршрутов в горы и изучением топографической карты.

Я слышал, как заплескался в воде, а потом тяжело забился в днище выуженный ленок, и другой, и третий, в пятый. Терпение мое лопнуло. Я решительно поднялся и только хрустнул веткой, как Федя, мгновенно и точно разгадав мои намерения, поднялся, потянулся и вдруг запел звонким тенором:

А встретил меня все той же широкой улыбкой, которая неизменно обезоруживала.

— Быстро и хорошо я порыбачил, Петрович. А посмотри, каких богатырей надергал… Садись, сейчас я сменю шпонку, и поедем обедать.

Поверх сопровождающих реку тальников просматривался крутой распадок.

— Там два природных солонца, — сказал Федя, — правда, нижний запропастили лесорубы, а верхний богатый. Километров десять. Тропа к нему, лабаз хороший… Котел там спрятан… Лоси есть, зюбряки… Может, сходим? У меня лицензия. А? Сегодня к вечеру на месте будем, а завтра вернемся…

— А если зверя добудем, не дай бог? Да и работы много.

— Ха! Тогда еще на день задержимся, мясо подсолим, закоптим, знаешь, какая вкуснятина? Пальцы откусишь. А работу сделаем. Без выходных трудиться станем… И потом, тебе как охотоведу разве не нужно изучить место, куда звери ходят как в клуб или столовую?

Меня действительно интересовали природные таежные солонцы, особенно в пору их активного посещения всяким копытным зверем, и я принял Федино предложение. Загнали лодку в ключик, впадающий в вершину залива, имущество уложили на всякий случай на долгое хранение. Федя подсолил оставшуюся рыбу, завязал ее в полиэтиленовый мешок и опустил в ледяной родник, который нашел так уверенно, будто твердо знал, где он есть. Довольные тем, что продукт не брошен зря, мы взвалили рюкзаки за плечи, прихватили карабин и двинулись.

К вечеру, вспотевшие, усталые, заеденные комарами и клещами, мы поднялись на небольшой, густо заросший кедрачом хребет, и Федя, переводя дыхание, протянул руку вперед:

— Там… Метров шестьсот… Охотников не было дней десять. Идем, мало времени. Чаевать не будем, некогда. И дым пускать негоже: зачем зверя тревожить! Наберем воды во фляжки да и пожуем там, наверху. А теперь рви траву, вот эту. Охапку.

Раз Федя велит рвать траву, значит, нужно рвать. Подумал, что для подстилки на сидьбе она потребуется. Затем мне было велено смотреть на него и делать точно то же, что и он. И я, поглядывая и повинуясь, снял и тщательно вымыл сапоги, после разделся, ополоснулся, ежась от холодной ключевой воды, намылился неизвестно откуда появившимся розовым кусочком мыла, и мы потерли друг другу спины. Шоркая меня по согнутому хребту, Федя засмеялся тихо и тонко: