Никита еще никогда не испытывал такого ужаса. Он не шел — скакал к избе целинной тайгой, забрасывая пятки до пояса, пересек ключ, прорвался сквозь чащобу и крутяки на соседний путик и по нему загнанно и ошалело примчался домой уже в густых промозгло-холодных сумерках.
Устало и горестно вздохнув, повесил у дверей карабин, рванул ворот запаренной энцефалитки, оголив потную грудь, сбросил топор с чурки и грузно опустился на нее.
И минуты не просидел, как со стороны ключа донеслось странное приглушенное рычание… Замер — опять оно же, недалеко. Не то жалобное, не то злое. Еще… И снова… И тут до Никиты дошло: «Медведь! В петлю вперся!» Тяжелые мысли от этой новости вмиг заворочались, замельтешили: «Что делать-то в темноте? И до утра может не дотянуть, сдохнет, а невспоротый медведь тухнет в три часа, пропадет полтысячи… А то вырвется из петли или перекрутит ее. Ах, была не была! — отчаянно решил Никита. — Где наша не пропадала! Двум смертям не бывать, одной — не миновать!»
Вооружившись мощным четырехбатарейным фонарем, пронзительно режущим ночную черноту, ощетинившись карабином, Никита, как бы мстя себе за дневную трусость, двинул по тропе к петлям, на всякий случай чутко навострив уши и поводя лучом туда-сюда. «Мало ли что — в тайге жди горя из-за каждого выворотня. Особенно когда беда пошла косяком».
Медведя почему-то захватило тросом за правую переднюю лапу и подняло вдоль кедра во весь его двухметровый рост. Видно, выдернув за приманкой насторожку, успел опуститься на передние лапы и сдвинуть задние. Человека он почуял давно и замер, надеясь, что пройдет, не заметит, а напрасно надеялся. Человек тот осветил распяленного на кедре зверя и злорадно улыбнулся: «Сидишь? Честь мне отдаешь? По стойке «смирно»? Молодчина!» Медведь не забуянил при этих звуках, не забился. Ослепленный и обездвиженный, он принял бронебойно-зажигательную пулю точно между глаз и уже не ощущал, как еще одна, такая же ужасная, была вогнана ему — на всякий случай — в уже мертвое, но еще трепыхавшееся сердце.
Никите некогда было и не хотелось возиться с добычей в темноте, а потому он освободил зверя от внутренностей «стоячего», распялил горячую пустоту брюха и груди распорками, чтоб остыл скорее, — а в избу пошел лишь с желчью, довольно приговаривая: «Здоровая-то какая. С пол-литра будет… В петле у медведя желчь в мешочек от злости ручьем прет… Ни в одной книжке об этом не написано, а я вот знаю!»
Подбодренный легкой добычей, Никита, отужинав, стал думать, что предпринять в соседстве с тигриным выводком. Решил бросить против него весь запас петель. Нет, свой участок он не оставит! Вот только разберется, где звери окопались и где ходят, найдет на их тропах узкие места… Не суйся не на свое!
Утром Никита разделал выстывшего медведя, перетаскал мясо на вертолетную площадку, снова насторожил петлю, разбросав около нее медвежьи внутренности, сбегал на нижний путик, чистый от тигриных следов, и обеспечил себе работу при лампе: «Три соболя и норка — это за два осенних дня не так уж и много, но и неплохо».
На злополучный путик, прозванный тигровым, Никита пошел только через неделю: он не любил лишний раз испытывать судьбу и теперь ждал, когда тигры обозначат свою жизнь тропами. За семь дней он так ободрил себя, приучил к опасному соседству, что пошел по своей тропе — защищать ее от воровских посягательств, — гордо задрав обросший густой черной щетиной квадратный подбородок сильного и волевого человека, каким считал себя.
К лабазу тигры приходили еще раз, но обосновались у самой вершины крутого распадка в такой елово-кедровой глухомани, прозванной «цирком», что туда Никита ходил редко. Там стояла дюжина его капканов с очепами, и проверял он их не чаще, чем раз в декаду.
Никита до «цирка» успел снять трех соболей и приятно удивился: всех их тигры видели, но не сдернули. Даже подумал: «Может, все обойдется и не трогать зверюг? Уживемся»… Но тут же осудил свое слюнтяйство: «Драться насмерть! До безоговорочной капитуляции!»
Но в «цирке» Никиту все же обуял страх. Он вздрагивал при каждом шорохе, зло пялил глаза на уркавших белок, цедил сквозь зубы крепкие слова вслед упархивающим рябчикам, грозил нахально кричавшим над самой его головой кедровкам, но все же гнал себя вперед, стыдя и подбадривая.
На предпоследнем очепе висел живой соболь, прихваченный капканом за пальчики. Когда Никита потянулся к нему, зверек истошно заверещал на весь «цирк», извиваясь и звеня капканом. Никита отпрянул и окончательно потерял всякую выдержку, разразившись таким виртуозным матом, какого еще не придумывал. Он истерично изрыгал во всю силу голосовых связок проклятья и соболю, и тиграм, и даже порхавшей поблизости сойке. Но, выкурив пару сигарет, справился с нервами, задавил соболя и добрался-таки до последнего капкана. А назад, под уклон, шел уже быстро и бодро, примечая, где тигриные наброды гуще, и выбирая места для установки петли на полосатых.
Вечером, после дневных переживаний, он основательно выпил, осмелел и снова убедил себя, что сердце у него такое же крепкое, как у наших тигроловов и иностранных охотников на тигров-людоедов.
…В конце ноября тайгу и сопки Сихотэ-Алиня укутали плотные снега, а ключи прочно сковало льдом. Никита натоптал тропы, густо уставленные капканами, разбросал петли на изюбров, выставил три кинжала на кабанов, а потом дошла очередь и до тигров. Он отыскал удобные для установки петель места, насторожил их восемь штук и сердцем чуял неминуемую удачу в двух из них: где тропа сжималась кедром и корчем и на узком уступе скалы. Веря в свою победу, он даже прикинул, куда и за сколько сплавит экзотическую шкуру, и решил, что полтыщонки сорвать можно. «Главное, — мороковал он, — расправиться с мамкой, а пацанов я передушу смело».
Соболя шли в капканы уже не так густо, потому что и в самой богатой жиле золото в конце концов выбирается, но энергичный Никита рассчитывал на «подсос» с соседней территории — соболя, считал он, как и воздух, не терпят пустоты. Он растащил по частям пойманных в петли четырех изюбров и шесть поросят, будто обозначив ими границы своего участка в радиусе восьми километров вокруг избы, и еще «колесо» двухкилометровой «толщины» уже за пределами этого круга, — чтобы тихо и незаметно осваивать уже чужих соболей.
Никита помнил со школы формулу площади круга — «пи эр квадрат» — и подсчитал, что его территория равна двумстам квадратным километрам, а «колесо» добавляло еще половину этого. Получалось под три сотни. «Богато! Здорово! Лови — не переловишь! — ликовал Никита. — К концу сезона навалю зверя побольше, соболишки к ним весной соберутся на окот, а к осени у меня опять будет охотничье Эльдорадо. Жить можно! Вот только эти полосатые — как деготь в мед. Да еще те удэгейцы…»
Вертолет Никита заказал на 28 декабря, но тигры жестоко поломали его планы. 23 декабря он шел к месту, где была насторожена петля между кедром и корчем, и еще издали заметил там черный изъян среди снега. «Баста! Влопалась!» — дрожко заликовал Никита.
Долго высматривал он задавившуюся в петле тигрицу, но почему-то не видел ее. Подходил шаг за шагом, вздрагивал по пустякам, а в десятке метров от кедра обнаружил тигриный след в густых каплях крови, обочь которого — разрыхленный снег: что-то волочилось по нему. И заледенила Никиту догадка, замурашил кожу ужас: «Перекрутила трос и ушла с ним на шее. К своим тигрятам. Какая же силища в ней — трос-то десять тонн держит, стальной, с вертлюгом…»
Надеясь найти окоченевшую тигрицу, Никита, трясясь всем телом, шел по следу со скоростью черепахи. Недолго, потому что навстречу потянулись из «цирка» более свежие следы тигрицы с петлей на шее. Проследив ее ход — вниз по ключу в сторону избы, — он с ужасом понял: пошла расправиться с ним за сотворенное зло, ибо и то знал Никита, что умен тигр, догадлив и умеет мстить обидчикам.
Бежал Никита к своему «бунгало» быстро и напряженно, обходя стороной все подозрительные места, где мог затаиться враг. В тот же вечер он поспешно собрал пушнину, туго набил ею расшнурованный «двуспальный» рюкзак, прихватил продуктов на пару дней пешего пути в «цивилизацию», отнес карабин в потайное дупло, уложил продукты от мышей в алюминиевые молочные бидоны и чуть свет рванул в путь. «Да, богато взял пуха, — радовался он, но тут же и хмурился: — Пяток деньков все-таки не добрал…» Не сразу, но нашел все же успокоение в мысли: «Ничего, к Новому году подохнет эта зверюга с петлей на шее, и будет мое моим… Так-то…» Никита беззлобно упрекнул себя в том, что не все свое хозяйство прибрал. Даже сети забыл спрятать, вещественное доказательство недозволенного промысла. Или вот эта петля — совсем рядом с избой. Придут удэгейцы, и тогда оправдывайся. Увидят, что в петле медведь был — не миновать протокола… И столько мяса, приготовленного к вертолету, не замаскировал надежнее.
