Плавало в Лукичовой голове и радостное. Будто бы он в собственном новеньком легковике за рулем. Рядом привстал Сережка, на заднем сиденье дочки и внучка. А с тротуаров народ кричит: «Лукич едет! Вон он, за рулем? Герой! Нашел большую плантацию женьшеня! Сотню корней сдал! Две тысячи семян промхозу подарил!»

Сережка спрашивает: «Деда, а где же твоя плантация?»— «Не моя, а твоя она, внучек. Подрастешь — покажу и передам по наследству», — отвечает ему Лукич.

А дочки с заднего сиденья спрашивают: «Папа, как же ты нашел ее?» — «Кто ищет, тот всегда найдет!» — улыбается Лукич. И снова в том новеньком автомобиле все радостно смеются, влюбленно глядя на водителя и приветственно помахивая людям.

Потом явилась Лукичу его покойная жена Анна, как всегда до робости тихая, скромная и рассудительная. Присев у входа, она смиренно вытянула руки вдоль колен и с такой жалостью смотрела на своего старика, что ему совсем худо стало.

— Плох я, Анна?

— Да нет, не о том я…

— О чем же?

— Не так мы с тобою, Андрей, жили. Все суетились по мелочам, время тратили попусту. Вот оно и ушло. И жизнь с ним. А много ли сделали? Двух дочерей родили, да ведь для этого много ума не требуется. И зверюшки, птички потомство оставляют да выращивают. Что-то другое еще надо было оставить людям, след о себе, память. Юла твой плантацию оставил — и то большое дело сотворил.

— А что я мог сделать? И ты, Анна?

— Жизнь надо было поворачивать на другой лад. Учиться требовалось. Специальность толковую подбирать по себе. Дело большое затевать. Мы сами на школе остановились, да и дочерей своих около этого заморозили. Ты много тысяч километров по тайге прошел, а только и знал, что зверя высматривал в ней да женьшень. И не подумал, что по той же тайге можно было ходить с профессией — геологом, охотоведом, лесоводом ли. Ты ведь в ней как дома и любишь ее…

— Не всем ромбики носить…

— Не всем, вестимо. Но есть и другое важное. Вот, например, добейся, чтоб запретили истреблять женьшень. Ходи, куда надо, стучи, доказывай. Ты же видишь, что его скоро не будет. Докажи, что можно и нужно много плантаций делать. И сколько же от этого пользы и для тайги, и для людей!

— Я уже думал об этом…

— Мало думать, — время терять нельзя. Я тоже не знаю, с чего лучше начать. Может, стоит прийти к людям, которые передачами по телевизору заведуют, так, мол, и так, хочу выступить, рассказать народу о нашей тайге, о женьшене, предложение доброе есть у меня… Или другой какой ход найди. Сторонников тебе разыскивать надо, объединиться с ними и вместе действовать. В общем, обмозгуй, Андрюша, что я тебе сказала. Не здесь ты умрешь и не сейчас, а потому крепко подумай.

И растворилась Анна в темноте.

Через два дня почти непрерывного лежания Лукич почувствовал себя лучше и встал-таки. Была слабость, но очень хотелось есть, и он понял, что страшное осталось позади.

Вернувшееся на третий день из мокрого плена и радостно поднимающееся из-за леса солнце быстро и заботливо обсушило большие деревья, сквозь их густые кроны лучи с трудом пробирались к Лукичову табору и играли яркими бликами. Чистый влажный воздух был полон ароматов подсыхающих ягод, листьев и трав, густых запахов хвои и жирной влажной земли. Запоздалые цветы разворачивали свои нежные венчики, прижатые дождями травы выпрямлялись, а грибные шляпки шевелили старую листву и хвою, пробиваясь на волю, будто зная, что нужное им тепло — вот оно, рядом. И муравьи догадывались, что теперь разведрилось надолго, засуетились на своей «Вавилонской башне», не решаясь еще ринуться в дальние путешествия. Гудели пчелы, «разогревая» крылья, птицы порхали, белки суетились на толстых ветках кедров. Возбужденно каркали вороны, по всей видимости собравшись на богатую поживу. Не на медведя ли?

К полудню совсем распогодилось, запекло долгожданное солнце. В его горячей ласке нежились уставшие от дождей тайга и горы, и Лукич грелся, развесив для просушки все свое таборное имущество и одежду.

Он не торопился на плантацию, решив идти туда в силе, а потому удил рыбу и поправлялся. Сухари, сахар и масло были на исходе, пора готовиться к выходу из тайги. На выход оставался шоколад. Старик вялил хариусов и ленков, а чтобы это меню не приелось, начал баловать себя жареными грибами.

Подстрелить бы одного-двух рябчиков — благо выводки подросли, да вот ружья не было. Раньше он корневал с тулкой и все время имел мясо. Но тяжело стало таскать дробовик. А теперь, когда поиски уступали место просто сбору урожая, Лукич твердо решил ходить с ружьем. Не только из-за рябчиков — с тулкой все же спокойнее в тайге, привычнее. Хоть и редко, но случаются здесь встречи, подобные недавней.

Как бы подтверждая его мысли, из-за поворота вынырнул белогрудый медведь. Он брел прямо на Лукича, не видя его, не спеша переворачивал камни и валежины, обнюхивал деревья и поминутно причмокивал. На его глянцево-черной шерсти резко выделялся белоснежный «галстук». И хотя Лукич не боялся миролюбивого «белогрудку», он еще раз решил, что все-таки с ружьем надежнее.

Когда медведь приблизился на десяток шагов, Лукич весело крикнул: «Ну куда ты прешь, косолапый!» Зверь от неожиданности испуганно рявкнул и тут же вскочил на толстый ильм. Оглядываясь уже сверху, он всем своим видом говорил: «Как же я оплошал!»

Лукич добродушно буркнул еще что-то и спокойно пошел прочь, не тая зла на зверя.

В тот тихий и радостный день старик видел барсука и харзу, изюбрь промелькнул. Следы тигра, кабанов, бурых медведей были. И множество картин охотничьего прошлого всплывало в памяти. Да не только этих картин: он думал о всей своей жизни, удивляясь и сожалея, что так быстро и незаметно истекли шесть с половиной десятков лет. О, если бы можно было прожить их сначала! Разве не права Анна?

Густо наживив крючок, Лукич забросил его подальше от берега, придавил удилище камнями и улегся на горячей тальке. Смотрел на бурный поток, на склонившийся к воде подмытый старый тополь, которому жить осталось совсем немного, на тихо проплывающие в небе и исчезающие за лесом облака и думал о сокровенном.

Вроде бы все было — радости и горе, работа и отдых, семья, город, тайга. А так ли прожита жизнь? Нет, не так. Ведь с детства до старости тянуло в тайгу, а столько лет проработал в городе. Токарем. Работал подолгу, потому что надо было работать. А почему было и в самом деле не выучиться на охотоведа или геолога? Мать-то и отец как ругали, когда оставил восьмой класс и пошел в ФЗУ. Лукичу и сейчас слышались материнские слова: «Ой и пожалеешь ты, Андрюша, да поздно будет! Помяни мое слово!» Это слово вспоминалось часто, но особенно остро оно зазвучало сейчас.

«В промхозе охотоведу едва двадцать пять, — думал Лукич, — а его все уже Владимиром Павловичем зовут. Но главное в другом — парень работает в тайге. Звери, птицы, орехи, ягоды, тот же женьшень… Охота и охотники. С браконьерами воюет, избушки строит в самой глухомани. А знает не меньше стариков — вон на слетах охотников как ловко шпарит, складно и с умом. Настоящий хозяин тайги, большую пользу ей и людям приносит. А с чем я пришел к старости? Будь я на месте и в годах того Володи, как бы взялся, засучив рукава, за посадку женьшеневых плантаций! Ведь все просто и не так уж и трудно».

Закивало, зашлепало гибким концом по воде удилище, вытянувшаяся струной леска зачертила по воде туда-сюда, а Лукич даже не пошевелился. Занятый своими мыслями, он ничего не замечал.

«Конечно, не всем быть охотоведами. Но и штатным охотником работать можно было бы с пользой. Получил бы участок тайги, отвадил браконьеров, понастроил зимовий, кулемок с полтысячи на путиках в пять-шесть обходов соорудил. По весенним выходным следам медвежьи берлоги бы разузнал, чтоб наверняка к ним приходить с осени. Пасеку опять-таки поставил бы. И весь год в работе… А главное — заложил бы женьшеневые плантации. Для промхоза. Себе и найденной хватит под завязку».

Когда удилище совсем притопилось и зашевелились камни, крепившие его к берегу, Лукич встрепенулся и вытащил здоровенного красавца ленка.