Сначала мы ходили, забрасывая и проводя приманку по течению, стоя по пояс в воде. Первым делом я удивился: «Распугаем рыбу», но учитель мне разъяснил:

— Непуганый харьюз стоящего в воде человека не боится.

Потом я спросил, улыбнувшись:

— Почему ты таскаешь в пять раз больше меня? Секрет не выдаешь?

— А весь секрет в опыте, — отвечал мне Федя. — Терпение, реакция… Надо хорошо проводить мушек. Возле валунов, над коридорчиками между травой, под крутячками…

Несколько хариусов с моей уды сорвались, и я получил взбучку:

— Что ли, не знаешь, у харьюза рот слаб? Обрываешь. Дергай без проволочки, но мягко.

Потом на его крючок сел хариус размером почти с доброго сига. Что та рыба выделывала! То тянула вглубь, то вырывалась на стремнину и уплывала по течению. Прыгала, извивалась, плескалась. Я тут немедля проявил бы силу, а Федя держал рыбу внатяг лески и гибкого конца играющего удилища да приговаривал:

— Пусть устанет, не то оборвется.

Через минуту он подтащил ее, умаявшуюся и отрешенно присмиревшую. Мы уложили славную добычу в тени на мокрый мох и тихо любовались ею, смоля сигареты.

…Пока я заполнял дневник, чистил рыбу и готовил ужин, Федя рыбачил. Принес такую связку ленков и хариусов, что я не сдержался, спросил у Феди:

— Неужели мы, люди, такие рыбные богатства растранжирим?

Он подкрепил эти опасения:

— Будто в очереди стояли на моих короедов… Только надолго ли здесь рыбы столько? Раньше ее было полно кругом, теперь же многие речки опустошенные…

Я подумал, подумал да и сказал резонно, чтоб самим себя осмотреть как бы со стороны:

— А мы-то зачем столько наловили, если хватило бы и втрое меньше? На Петра кивать проще простого, но вот самому себе быть судьей труднее. Не всякий может, а большинство не хотят… Наловить-то рыбки побольше каждый норовит… Завтра — запрет на рыбалку, уважаемый Федор Уза.

Утро было ненастное, но мы все же решили сходить в горы: посмотреть, какой здесь будет урожай кедрового ореха, как много бельчат народилось, с лимонником как, с виноградом… Федя собирался в маршрут бойко, радостно.

— В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. То же и после дождей, когда вода замутится, в полуденную жару… Чем холоднее — тем он бодрее. Так-то, усекай…

Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он заупрямился:

— Ты — не лови. А я нанаец, рыбалка у меня в крови, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины — не грех. Тем более что мы в глухой тайге.

Я промолчал.

Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь каменно-скалистый хаос, мы с десятиметровой высоты мыса заметили семейство бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянули… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва, где собрались «водяные воробьи», как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего оляпка обличьем близка дрозду, которому изрядно укоротили хвост.

…Один воробей взлетел почти к нашим неподвижным ногам, нацелился в нас тонким и прямым, как шильце, на конце слегка согнутым клювом и замер в потоке яркого света, давая возможность еще раз полюбоваться скромной прелестью: игра черно-серого и чало-бурого цветов по верху тела, бурый, с красноватым отливом впереди низ, белизна на грудке и шее… Все просто, но красиво. А вид удалой и независимый. Попикал немного и, не найдя в нас чего-либо стоящего внимания, стремительно упорхнул.

Птицы бегали по камням, подергивали на манер трясогузки хвостиками-коротышками и обменивались меж собою негромкими, но хорошо слышными голосами: «фьюи-ци-ци, фьюи-ци-ци». Они бесстрашно и свободно ныряли в стремительный поток речки, легко осиливали его напор, сильно и красиво гребя крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.

А то забегают по дну, меж каменьев в поисках корма, клювиком щели обшаривают, камешки сдвигают и переворачивают… А вынырнула какая, отряхнулась — и уже совершенно сухая, докладывает подругам о делах своих голоском, похожим на переливы тонких и звонких струек…

Такая небольшенькая птичка, а столь много в ней оригинального: густое, жиром пропитанное оперение непромокаемо, и потому это существо точно так же заныривает в полыньи и зимою. А ноздри и уши при этом плотно прикрываются надежными клапанами. И без воздуха способно обходиться до полуминуты. Видит хорошо и в воде, и над нею… Тоже ведь живое совершенство.

С противоположного скалистого яра в речку падал прозрачный широкий водопадик, отсекающий тенистую нишу под каменной нависью. Оляпки играючи пронизывали этот водопадик и словно куда-то дальше улетали по невидимым нам коридорам. Но Федя пояснил: там гнездо…

Об этом я и сам догадался, но открытием для меня стало другое:

— Где оляпка — там и харьюз, и ленок. А знаешь почему? Да потому, что любят все они собирать на дне один и тот же харч — ручейников, рачков, улиток, малечков. И где этой мелюзги больше всего — там и оляпка, и ее водяные соседи-конкуренты…

Вечером, пока он настраивал дым в коптильне, я в раздумье сказал:

— Какая все же прелесть хариус. Красив, ловок и благороден…

Но мой нанаец прервал:

— Не скажи… Не так уж и благороден он. Знаешь, сколько кетовой икры жрет осенью? Ну ладно, раз икра поплыла — не быть из нее мальку. Но ведь вот когда поднимается твой любимец со своих зимовальных ям вверх — много малявок, которые сплавляются по течению, заглатывает. А сколько потребляет он икры и мальков ленков, налимов, тайменей, которые нерестятся зимой и весной? Хищник он, и только.

Федя стал устанавливать сковородку на камнях, подсунув меж них немного угольков и прутиков.

— Я как-то в мае рыбачил, когда харьюз нерестился и не клевал, — продолжал Федя. — Спаровались они, играют — не до еды им… Знаешь, как интересно они икру откладывают? В ямки, где мелкая галечка с песком. Трутся, суетятся. А икру зарывают! Что твоя кета! Даже икринки такие крупненькие, тяжеленькие и почти красные. И нерестятся-то там, где роднички бьют, но в затишках, чтоб не так сносило икру. Очень добросовестно харьюза чтут обычаи размножения. Малечки выклевываются почти через месяц!.. Но что хочу сказать. К концу лета мелюзга уже с лезвие перочинного ножичка, и такие же блестящие, только в поперечно вытянутых темных пятнышках. Стайками шныряют. И вот подсмотрел я как-то: налетел на такой табунок на мелком месте крупный харьюз, ударил хвостом, оглушил кой-каких и заглатывает. Я от возмущения камнем в него… А потом подобрал двух еще не оклемавшихся малявок и — на крючок их. И вытащил того разбойника. Поболее вчерашних был. А пока он прыгал по косе, из него три таких же харьюзеночка и выскочило. Вот и скажи ты мне, Петрович, почему красота живет рядом с подлостью и отчего даже милые создания способны на жестокость?..

Вопрос был сложный, философский, просто так его не разрешишь. Что говорить о рыбе, птице или звере, если и в ином человеке рядом с прекрасным, нежным и возвышенным уживается отвратительное, а высокая душевная красота соседствует с проявлением низменных инстинктов. По воле эволюционного наследия мы, люди, весьма далеки от совершенства: эгоистичны, себялюбивы, завистливы… Не без злых, коварных и жестоких индивидов… А вот в мире животных жестокость в наших оценках часто целесообразна. Даже необходима. Мы еще многого не знаем. О том же хариусе — ведь его же в этой речке полно. Может, излишек населения появился, при котором срабатывают таинственные механизмы саморегуляции численности. Может, в таких вот стайках мальков от разбойного налета глушатся самые слабые, которых природа всегда выбраковывает…