— Надо бежать, Назрулла-ака! Слышишь? Нас здесь перестреляют, как селезней!

— В лесу не лучше, Хмель-ака. Может, не заметят…

— Все же бежим в лес! Там свобода или смерть. А тут… снова неволя. Айда в лес!..

Брели по ручейку, скользя по обросшим мхом камням. На суше реже попадались кусты лозняка. Огромные каменные глыбы, отшлифованные неугомонными бурными волнами, теперь были покрыты зеленой кожей — мхом. Повыше виднелись ракиты с потрескавшейся корой, а еще дальше — сосны и вековые дубы. Спрятаться за дубом можно и троим, но там погоне легче обнаружить их.

А крики, долетавшие с берега, становились все громче. Окинув взглядом прибрежную рощу, Богдан повернул влево, где, как ему казалось, лес был гуще. Но как раз оттуда и доносились к ним голоса.

Вдруг в кустах они неожиданно натолкнулись на двух болгар-рыбаков, которые тоже бежали от моря в лес. Старший из них, видимо отец, остановился, замахнувшись веслом.

— Погодите, болгаре! — воскликнул Богдан на их родном языке. — Мы тоже беглецы, а не янычары. Это нас преследуют турки…

Болгарин про себя повторил слова Богдана: «Погодите, болгаре!» Затем опустил весло, мальчика десяти — двенадцати лет прижал к себе.

— Беглецы, а не янычары, — повторил он, скорее убеждая себя, чем спрашивая.

— Я невольник, украинский казак. А это… мой побратим Назрулла. Он турок, но тоже… Не янычары мы, медальоном патриарха клянусь!.. — поторопился Богдан.

Болгарин поверил, и на лице у него заиграла улыбка. Он отдал сыну весло и стал прислушиваться к отдаленным голосам.

— Беглецы? — переспросил, о чем-то думая. Потом взял Богдана за мокрый рукав и потащил в ту же сторону, откуда они с Назруллой бежали.

— Айда, айда за мной… Там Аладжа… Мужской монастырь. Святые отцы должны… могут. Только они…

Быстро перепрыгнули тот же ручеек, нырнув в чащу молодых елей и орешника. Раскидистые колючие ветки жалили руки и лицо. Болгарин спешил, увлекая за собой промокшего до нитки Богдана. Следом за ними, не отставая, тащились его сын Петр и Назрулла.

Выйдя из густого ельника, беглецы увидели на небольшой поляне странное каменное здание под черепицей. От земли до крыши было не более четырех-пяти локтей высоты. У самой земли едва виднелось два небольших окошка с железной решеткой с внутренней стороны. Только железный крест на переднем фронтоне свидетельствовал о том, что болгарин честно и искренне исполнил свое обещание. У Богдана появилась надежда на спасение именно с помощью обитателей этого монастыря.

Несколько спускающихся вниз перекосившихся каменных ступенек привели Богдана и рыбака в колокольню. Широкие, кованные железом двустворчатые двери, неплотно прикрытые, вели в церковь. Рыбак Парчевич жестом руки велел Богдану подождать его в притворе. Сам же, переложив из правой руки в левую рыбацкую шляпу, открыл дверь и на цыпочках вошел в нее, словно погрузился в какую-то бесконечную пустоту. Богдан все же успел заметить несколько зажженных свечей. Но их было так мало, что в церкви стоял полумрак.

Через минуту-две с грохотом отворилась тяжелая железная дверь, и к Богдану вышел монах с медным кованым крестом на груди. Хотя борода, усы и волосы монаха, гладко зачесанные назад, были убелены сединой, Богдану все же казалось, что он выглядел стариком только из-за своей типичной монашеской худобы. В действительности ему было не больше пятидесяти лет. Узкие, монгольские глаза пристально всматривались в Богдана.

Для того чтобы облегчить знакомство, Богдан расстегнул воротник и вытащил из-за пазухи медальон патриарха, служивший ему священной подорожной в его таком рискованном путешествии. Даже быстро перекрестился, вспомнив, как учила этому его мать. Казалось, что он готовился принять и благословение священника.

— Во имя отца, сына и святого духа… — перекрестился и духовник, увидев медальон патриарха. — Кто еси раб божий?

— Христианин семь, из-за Днепра сущий, отче. Бежал из турецкой неволи…

— Воин, как очевидно?

— Да, отче. Но человек… без оружия не воин! Только беглец. Меня преследуют янычары…

Духовник оглянулся, не скрывая тревоги. Потом окинул взглядом Богдана, его кучерявую бородку, потрепанную, мокрую янычарскую одежду.

— Вам, брат, надо немедленно переодеться! Как вас зовут?

— Зиновий-Богдан…

— Брат Зиновий будет прислуживать батюшке во время богослужения, если… — И, не закончив, резко схватил Богдана за руку и повел за собой.

А со двора, со стороны леса, доносились голоса преследователей. Богдан только успел мельком взглянуть на открытые наружные двери. Назруллы там уже не было. Не оказалось и сына его спасителя.

«Успели ли они спрятаться?» — подумал Богдан, услышав тяжелый вздох рыбака Парчевича.

Когда моряки и янычары окружили монастырь, там уже началось богослужение. Такой же худощавый, как и монах, который переодел Богдана, священник стоял перед аналоем, читал ектенью. Трое певчих подтягивали: «Слава-а тебе, Христе, боже наш… Слава!»

Справа от священника стоял в смиренной позе прислужника Богдан. В правой руке кадильница, в левой — уникальное, кованное серебром антиохийское Евангелие…

Необходимо ли было священнику это драгоценное Евангелие именно на данном этапе богослужения, известно только священнослужителям. Даже немногочисленные, монахи, занятые молитвой, не обратили внимания на эту деталь. Дым из кадильницы поднимался прямо в лицо Богдану, разъедал глаза, вызывал слезы. Но он стойко терпел, внимательно следя за каждым движением священника. Черная длинная ряса снова воскресила в его памяти забытые дни пребывания в иезуитской коллегии. Но рассуждать об этом было некогда.

В церковь вошел, осматриваясь вокруг, воин-турок, — видимо, старший. В одной руке у него шапка-малахай, в другой сабля. Хотя он и старался держаться здесь как хозяин, но полумрак, горящие свечи, голос священника и пение хора сдерживали его.

К нему быстро подошел отец Аввакум, дьякон храма Святой троицы. Это он встречал и переодевал Богдана, чтобы спрятать его. Они встретились посередине прохода на протянувшейся через весь храм ковровой дорожке.

Турок остановился, прислушиваясь к шепоту отца Аввакума. Торжественность богослужения окончательно парализовала его воинственный ныл. Правоверный мусульманин хорошо понимал значение богослужения во всякой религии и помимо воли вынужден был и тут проявить свое уважение к ней.

В ответ на шепот диакона и сам заговорил вполголоса.

— На ваш берег высадились беглецы, изменники из армии великого султана, — торопливо заговорил он.

— Беглецы, правоверные турки? Грех какой, святой аллах… — удивленно произнес отец Аввакум, направляясь к выходу, чтобы продолжить разговор с турком, который, казалось, и не собирался задерживаться тут. Ему надо было только лично убедиться. Вполне возможно, что святые отцы или дервиши-монахи этого храма видели предателей еще до начала богослужения.

— Очевидно, уйдут в Варну! В лесу правоверные беглецы долго не усидят, голод заставит выйти оттуда. А дорога на Варну начинается вон за тем дубовым лесом. Обычно правоверные беглецы стараются не попадаться на глаза людям. Где вы видели, чтобы бежавший турок бродил среди христиан…

Проводив воина за кованую дверь, отец Аввакум плотно прикрыл ее, чтобы не мешать богослужению. Только спустившись по ступенькам во двор, отец Аввакум удивленно развел руками. Турок внимательно и с нескрываемым превосходством присматривался теперь к этому служителю храма «неверных». То ли в его душу закралось подозрение, то ли он обдумывал какой-то хитрый ход. С отвращением сплюнул, надевая на голову малахай, помахал рукой своим воинам. Казалось, что теперь ему стало все понятным. Турецкие воины сошлись вместе и долго совещались в сторонке, настороженно посматривая на храм и священнослужителя. Не по себе было отцу Аввакуму от этих взглядов. Потом, оставив несколько матросов на страже у храма, они обошли вокруг него и с воинственным видом направились снова в лес.